Девять (СИ) - Сенников Андрей. Страница 52
— Нет, — солгал Горохов.
— Это хорошо. — Шемелинский поднялся и пересел за свой стол, в большое кожаное кресло. — Я почему вам так всё это подробно… — он принялся копаться в ящике, шурша бумагами, — Если навязчивые состояния могут быть следствием развития, как невроза, так и шизофрении, то галлюциноз — только шизофрении… Ну, всё прочее мы с вами исключили…
Он похлопал ладонью по медицинской карте Горохова и продолжил:
— Как я говорил, необходимости в госпитализации нет, но кое-какая терапия вам определённо показана. Запускать расстройство ни в коем случае нельзя. Давайте-ка мы с вами попробуем какой-нибудь лёгкий транквилизатор, м-м-м, скажем, «элениум», — Шемелинский принялся чиркать пером в грязно-жёлтом бланке. — Лекарство против страха, хе-хе, у Вайнеров, помните? Хорошо. Ну, и, пожалуй, галоперидол. Вот. Через десять дней жду вас у себя. Возьмём кое-какие анализы, побеседуем…
Горохов с опаской взял в руки рецепт. Почерк у Шемелинского мало чем отличался от загогулин прочих докторов: размашистый и совершенно нечитаемый. Угадывалась только дозировка…
— Мрачновато звучит, — сказал Горохов с нервным смешком.
— Ничего подобного! — Шемелинский перестал улыбаться. — Минимальные дозы, один раз в сутки… Мрачновато звучит, Альберт Васильевич, «распад личности и потеря социальной адаптации». Мне бы не хотелось видеть вас вон там, на улице, ковыряющего лопатой снег.
«Мне бы тоже», — подумал Горохов.
В душном автобусе он забился в угол, глубоко засунув руки в карманы, привалившись головой к стеклу. Город проплывал в окнах, как картинки в балаганном вертепе: грязный, закопчённый, с тротуарами покрытыми ржавчиной песка, чёрными сугробами, плешинами льда и снежного наката на мостовой, полустёртой разметкой пешеходных переходов, пыльными взглядами домов, несуразными плетьми голых карагачей, словно скрюченных артритом, муравьиной сутолокой на остановках. Чужой и незнакомый, не на месте, как увеселительный аттракцион на кладбище, громыхающий металлическими сочленениями, плохо смазанными колёсами и цепями.
Горохов закрыл глаза.
«Я не опасен», — подумал он. — «Я ни для кого не опасен. Я не могу причинять вред. Это просто смешно!»
Хотелось заплакать. Рот наполнился тошнотворной горечью, словно он сунул под язык таблетку левомицетина. Он увидел Яму. Очень четко. Голые стволы, торчащие из серых сугробов, комья вороньих гнёзд в ветвях. Жадное нетерпение в проталинах, порнографическая обнажённость в вытоптанной тропе с длинными языками накатанных дорожек. Она вновь пускала корни по сторонам, под будущую сень. Весна…
«По поверьям тельмучин, Унгмару — бог неба и света, однажды спустился на землю в поисках зловонной норы Кельчета, властелина и повелителя подземного мира. Унгмару нёс посох истины. Там, где он касался им земли, остались следы. Места, где невозможна ложь ни в слове, ни в деле, ни в помысле. Там обнажается душа, и потаённое знание о себе открывается человеку до конца…»
Глуховатый голос Бакунина с резкими нотами накрыл сознание Горохова сухой, жёсткой ладонью. Он почувствовал запах квартиры этнографа: бумажную пыль, свечной воск и тонкий аромат чая с травами. Бакунин в круглой мягкой шапочке, домашней куртке, с глубоко запавшими глазами на худом лице в обрамлении седых волос. Ухоженная эспаньолка и подстриженные усы, узкий рот. Он напомнил Горохову Бердяева времён его парижского затворничества во Франции Виши.
Игорь привёл его в старый дом на площади Достоевского, у самой набережной, в просторную квартиру с высокими потолками и лепными карнизами.
«…Тельмучины обходят такие места стороной», — говорил Бакунин, — «Уважая не только святость места, но и тайны сердца, которые Отец пожелал скрыть от них. В начале мира Унгмару был Светом, а Кельчет — водяным змеем, плескавшимся в мировом океане. Когда Унгмару решил сотворить сушу, людей и животных, он попросил Кельчета достать со дна моря немного земли. Кельчет принёс землю, но утаил малую часть в пасти и прятал, пока не пришло время творить человека. Так и вышло, что Унгмару вселял дух в человеческое сердце, сотворённое из спрятанной Кельчетом земли. Сердце, снедаемое желаниями и страстями. Очень разгневался Унгмару и прогнал Кельчета под землю, повелев оставаться там до конца мира. Но хитрый змей всегда находил возможность выбираться на поверхность, чтобы смущать и красть людские души в услужение себе, пока Унгмару не спустился на землю с посохом Истины. С той поры Кельчет не может выбираться на поверхность, но по-прежнему владеет частичкой всякого человеческого сердца…»
«Интересная космогония», — сказал Горохов, — «Но…»
«Да. Ничего необычного», — живо подхватил Бакунин. — «Кроме мест-следов посоха Унгмару…»
«А что с ними?»
«На этот счёт есть интересная легенда. Я записал ее по памяти, после посещения одного из становищ тельмучин в пятьдесят втором году. Однажды, в далёкие времена, немногим отстоящие от сотворения мира и человека, два брата в погоне за оленем, заблудились в тайге. Время голодное, и они не могли вернуться в стойбище без добычи. Усталые, они устроились на ночлег. Ночью один из охотников увидел страшный сон. Кто-то большой и чёрный убил его брата, пригвоздив к земле копьём. Охотник проснулся в страхе, но брат спокойно спал рядом. Утром, он ничего не стал рассказывать ему. Они продолжили охоту и, наконец, им удалось добыть оленя, но тот, кто видел сон, вдруг позавидовал брату: тот поразил оленя, он станет спасителем рода, его посадят на почётное место у огня, и самые красивые женщины будут выбирать для него лучшие куски, а он, терпящий те же лишения и тяготы охоты, загнавший животное под смертельный удар, будет сидеть в углу и слагать в честь счастливца хвалебную песнь. Он увидел это так ясно, что сбивалось дыхание. Так было и раньше, а самое ужасное, он видел не менее ясно, что так будет и впредь. Зависть его почернела и стала большой, больше чем он сам. И над тушей оленя она поразила улыбающегося брата копьём…»
Бакунин замолчал, раскуривая папиросу, и смотрел на Горохова, словно ожидал какой-то реакции.
«Вы хотите сказать, что мои видения говорят о том же? Я не вижу убийц потому, что сам… что-то во мне…», — Горохов не закончил. Он растерянно посмотрел на Игоря, который привёл его в этот дом, удивительно напоминающий музейную экспозицию: мебелью, вещами, фотографиями начала двадцатого века в темных деревянных рамках, старыми картами, ветхими книгами, экспедиционными находками на полках, почерневшими серебряными подстаканниками в руках собеседников и старой лампой с зеленым абажуром, бросающей рассеянный свет на старого человека. Настолько старого, что если бы не живой блеск глаз, его самого можно было принять за музейный экспонат. Игорь листал подшивку «Невы» и смотрел на Горохова с грустью.
«Нет», — сказал Бакунин. — «Я хочу сказать, что тельмучин, вне всякого сомнения, посчитал бы «Яму» местом, где Унгмару, коснулся земли своим посохом».
«Но почему?» — Горохов всплеснул руками. — «Как бы он это определил, не будь, не будь всего этого: убийств, Чертова камня? Это же… это же… просто яма! А раньше и её не было… И на основании каких-то смутных легенд и ужасных историй вы считаете меня способным на… такое?!»
«Вы же её почувствовали», — вклинился в паузу Бакунин. — «В смысле, Яму…»
«Нет», — Горохов покачал головой. — «Нет! Скорее я соглашусь признать себя психически больным, ясновидящим, психографом, чёртом, дьяволом! Кем угодно, только не таким… недочеловеком…»
…пожалуйста, ну, пожалуйста…
«Успокойтесь, Альберт Васильевич, вы толкуете сказание слишком буквально. Кстати, тельмучины рассказывают эту легенду в двух вариантах. Заметьте, одни и те же люди. Второй отличается от первого тем, что охотник, который видел сон, наутро всё рассказал брату. Когда брат поразил оленя, на пике восторга он вдруг испугался, что сон окажется пророческим и его сейчас убьют. Только сделает это не чёрное чудовище, а родной брат, сейчас… или, может быть, потом?.. Страх его почернел и сделался очень большим, больше его самого. И над тушей оленя он поразил улыбающегося брата копьём…»