Высокое напряжение (ЛП) - Монинг Карен Мари. Страница 38

Они говорили слова вроде «предел выносливости» и «стрессовые условия», они говорили слова вроде «яйцеклетка», «искусственное оплодотворение» и «супер-солдаты». Они обсуждали, как лучше всего изменить и контролировать меня.

Затем они били меня током через эти решётки, снова и снова, посылая разряды крайне высокого напряжения в моё маленькое тельце, поджаривая мои нейронные связи, превращая меня в дрожащую массу на потрёпанном комковатом тюфяке, который некогда был матрасом.

Они говорили слова вроде «хирургическое усовершенствование» и обсуждали области моего мозга, возможность препарирования, как только они получат достаточные запасы репродуктивного материала.

Они обсуждали передозировку, которую они устроят моей матери, стирая все узы между мной и миром.

Одиноким человеком быть сложно.

Когда я больше не могла дёргаться, они открыли мою клетку.

Они.

Открыли.

Мою.

Клетку.

Ни разу после того идеального, полного магических воспоминаний пузыря ночи много лет назад, когда моя мать мыла мне волосы и играла со мной в игры на кухонном столе, пока меня не сморил сон, ни разу с той ночи, как я задремала рядом с ней в постели, прижимая свои крохотные ручки к её щекам и глядя на неё, засыпая, купаясь в её любви, уверенная, что я для неё — самая особенная во всем мире, ни разу эта проклятая дверь не открывалась.

СТАРШЕ и СНАРУЖИ ждали.

А я не могла пошевелиться.

На периферии моего зрения устаревший, поблёкший календарь с его пожелтевшими, загнувшимися краями, на котором моя мама давным-давно перестала вычёркивать дни, насмехался надо мной с пониманием того, что я была наивной дурой.

Веря — спустя столько времени после того, как мне были даны все возможные знаки, что я ничего для неё не значу, и никто меня не спасёт — бесконечно веря, что я имела значение. Что она заботилась.

Позади них телик показывал повтор «Счастливых дней», а я лежала парализованная, с сожжёнными нейронными связями, смотрела, как они наклоняются, чтобы схватить меня за ноги и вытащить из клетки, и я гадала, что это за люди такие получают счастливые дни, и я задавалась вопросом, почему мои оказались такими мимолётными.

Я не сомневалась, что их клетка будет ещё мощнее, а моё заточение будет куда сложнее вынести.

Иногда что-то внутри тебя просто ломается.

Это не подлежит восстановлению.

Я умерла на полу той ночью.

Моё сердце перестало биться, и моя душа вылетела из моего тела.

Я ненавидела.

Я ненавидела.

Я ненавидела.

Я ненавидела.

Я ненавидела такой сильной ненавистью, что все потемнело, и я отключилась на несколько секунд, а затем я вернулась, но все во мне щёлкнуло, изменилось, перепрошилось.

Я, счастливый кудрявый ребёнок, с такими грандиозными мечтами, хвастливая, выпячивающая грудь колесом, ждущая, всегда ждущая, когда кто-нибудь её полюбит.

Когда Даниэль Меган О'Мэлли умерла, родилась некто иная. Некто более холодная и более собранная в сравнении даже с той Другой, в которую я в последнее время так часто скатывалась. Джада.

Я приветствовала её с распростёртыми объятиями. Она была необходима, чтобы выжить в этом мире.

Она была сильной, безжалостной, хладнокровной убийцей. Она была человеком, слишком человеком, и все же не человеком вовсе.

Джада подняла на них взгляд, пока они говорили и смеялись и убирали цепь с ошейником с моей шеи.

Ох, ощущение воздуха на моей коже под этим проклятым ошейником!

У них были наручники и цепи. Капюшон.

Джада холодно анализировала мой мозг, моё тело, разбираясь, как разряд электричества изменил положение вещей, а затем Джада устранила это все, оставаясь обманчиво пассивной, беспомощной, поражённой.

Я помню, как думала: «Боже, неужели они не видят её в моих глазах? Она Кара. Она Смерть». С тех пор я видела её в зеркале.

Не поймите меня неправильно. У меня нет множественных личностей. Я научилась расщеплению личности, чтобы справляться с голодом и болью. Другая была холодной, онемелой версией меня. Но Джада — это Другая на стероидах. Дэни — мой фундамент, Джада — моя крепость. Даниэль — дочь моей матери. Джада — дочь Морриган, богини войны, достойной матери.

Даниэль — та, что умерла.

Я сохранила чистое сердце. Я сохранила свирепость.

Перестала дышать лишь маленькая девочка, которая любила Эмму О'Мэлли.

В ту же секунду, как только я оказалась вне клетки, я вскочила, метнулась в стоп-кадр и вырвала их сердца, одно за другим, сжимая их между пальцами, пока они не взрывались, забрызгивая кровью всю меня и все вокруг.

Затем тихонько, в своей износившейся, заляпанной кровью ночнушке я прошла на кухню, вымыла руки и съела целую буханку чёрствого хлеба.

Её не было дома три дня.

Я больше её не боялась.

Я больше ничего не боялась.

Я приняла долгий горячий душ, Боже, блаженство, экстаз душа и мыла!

Боже, блаженство уже просто стоять в полный рост.

Я надела свои слишком короткие, слишком маленькие джинсы, из которых я выросла в прошлом году, выцветшую дырявую футболку и стащила одну из маминых курток.

Затем я съела каждую банку бобов в кладовке, все три. Затем я принялась за полускисшее содержимое холодильника.

Когда из еды ничего не осталось, я села на кухонном столе, сложила свои маленькие ручки и стала ждать.

Он пришёл первым.

Мужчина, который должен был ей заплатить. Он не принёс денег. Она продала меня за наркотики.

Я убила и его тоже, и забрала их.

Она пришла вскоре после этого.

Увидела открытую клетку, мёртвых мужчин в гостиной.

Мои воспоминания о той ночи кристально ясные.

Оставалось три дня до Рождества, телик показывал старую черно-белую версию «Этой замечательной жизни». Звук был убавлен, мелодия «Buffalo Girls» звучала слабо, но безошибочно уловимо, пока Джордж Бейли флиртовал с Мэри Хэтч под звёздным небом в мире, где люди доставали друг для друга луну с помощью лассо.

Она увидела меня, неподвижно сидящую на столе, и долгое время стояла в дверном проёме.

Она не пыталась убежать.

В конце концов, она присоединилась ко мне за грязным, облезлым столом из жёлтого огнеупорного пластика, обрамлённого алюминием, сев напротив меня в оранжевое меламиновое кресло, и очень долгое время мы смотрели друг на друга, ни одна из нас не говорила ни слова.

Иногда нечего сказать.

Только сделать.

Я достала пакетик из кармана.

Она дала мне зажигалку и ложку.

Я узнала практически все, что мне известно о жизни, из телевизора. Я смотрела на вещи, которые детям видеть не стоит.

Улавливая слабые намёки по её глазам, качанию головы, кивку, восьмилетними пальцами и древним сердцем я приготовила своей матери последнюю дозу и дала ей иглу.

Смотрела, как она перетягивает жгутом руку и нащупывает вену. Видела следы, костлявость её конечностей, дряблую кожу, пустоту в её глазах.

Затем она плакала.

Не уродливо, просто на её глаза нахлынули слезы. Пустота ушла на кратчайший из моментов.

Она знала.

Она знала — что бы ни было в этой игле, это станет её последним.

Если бы я больше понимала о героине и фентаниле, я бы позаботилась, чтобы героина в игле было достаточно, чтобы смерть стала прекрасной, но эти сукины дети, должно быть, принесли мне чистый фентанил.

Она на долгий момент прикрыла глаза, затем открыла их и приставила иглу к вене.

Затем она заговорила, и единственные слова, которые она мне сказала, были болезненно медленными и болезненно нежными.