Лунная радуга. Этажи (Повести) - Авдеенко Юрий Николаевич. Страница 12
— Кто курит?
— Я, — сказал Мишка.
Но Кокшин, обезоруженный наглостью, прошел мимо, заглянул ко мне, потом еще в две-три камеры и только потом, сообразив, в чем дело, он подошел к Мишкиной камере и сказал:
— Значит, это ты куришь?
— Я… Только не в затяжку, — ответил Истру.
Кокшин открыл дверь.
— И папиросы у тебя есть?
— Сигареты.
— А где они лежат?
— Не скажу, — ответил Истру голосом Красной Шапочки.
— Выворачивай карманы, скидай сапоги…
Прошла минута. Я слышал пыхтение Мишки.
Он всегда пыхтит, когда разувается. Еще минута… Я понял, обыск не дал результатов.
Мишка снова закурил.
Кокшин еще дважды обыскивал его.
«Нашла коса на камень», — подумал я.
Кокшин увел Мишку в свой кабинет.
Мишка не возвращался долго.
Я сидел на табуретке и слагал песню. Бумаги не имел. Слагал песню в уме, как народный акын. Беззвучно шевелил губами. И думал, сколько суток дадут мне и Мишке. Учитывая сегодняшний инцидент с курением и чернилами, следовало полагать, что Истру заработает суток на пять больше.
Мишка не возвращался.
Пришел выводной. Открыл дверь моей камеры и сказал:
— К начальнику гауптвахты.
Чтобы попасть в кабинет начальника гауптвахты, нужно было выйти на улицу, миновать небольшой дворик и подняться на крыльцо.
Во дворе ходил часовой. Он охранял вход в караульное помещение. Если во дворе появлялся посторонний человек, часовой кричал:
— Помощник начальника караула, на выход!
Я поднялся по ступенькам. Негромко постучал в дверь.
— Войдите! — услышал я голос Мишки.
Я открыл дверь. Мишка сидел на диване, закинув сапог на сапог, и курил папиросу. Начальника гауптвахты в кабинете не было.
— Кури! — Истру указал на распечатанную пачку «Беломора», которая лежала на столе.
Я ничего не понимал.
— Видишь эти инструкции и картонки? Нам следует соединить их при помощи клея…
— Где начальник? — спросил я.
— Пошел выяснять, сколько нам отпустили.
— А почему ты здесь?
— Я попал в доверие…
— Пожертвовав тайной сигарет?
Мишка возмутился:
— Ты обо мне плохо думаешь! Все было иначе…
Кокшин привел Мишку в кабинет. Истру стоял и со скучающим выражением лица смотрел на большой письменный стол, где, помимо уставов, инструкций, лежал раскрытый задачник по геометрии с применением тригонометрии и листок исписанной бумаги.
Кокшин читал Мишке инструкцию внутреннего распорядка на гауптвахте, тщательно подчеркивая то, что носить пояса и курить табак арестованным не разрешается.
Мишка, понаторевший в математике на подготовительных курсах, тем временем читал условия задачи и содержимое листка.
— А вот здесь ошибка, — вдруг сказал он. — Это отношение тангенса взято неправильно.
Кокшин, видно, долго мучился над этой задачей. Он охотно откликнулся:
— Где?
Мишка указал на чертеж. Потом взял карандаш, сделал несколько нужных вычислений и сказал:
— Готово.
— Ты математик, — обрадовался Кокшин. — А эту решишь?
Истру без особых трудов решил и вторую задачу.
Выяснилось, что Кокшин намерен экстерном сдавать за десятый класс и вообще хочет стать инженером. Мишка приветствовал подобную инициативу, напомнив, что учение — свет, а неученье — тьма.
Потом они договорились, что Кокшин пойдет в штаб полка выяснять нашу участь. Мишка же может оставаться в кабинете, клеить инструкции. Мишка сказал, что ему скучно в одиночестве, Кок-шин разрешил позвать меня.
— Мишка, — похвалился я, — в твое отсутствие я сочинил песню.
Кокшин вернулся к обеду. Он сказал, что командир полка дал нам по десять суток строгого ареста. Теперь, когда записки были налицо, порядок требовал, чтобы мы ушли в камеры.
Уголь
Лясничать я не умею. И еще петь не умею, И в шахматы играть тоже… Два последних недостатка кажутся мне безобидными, как детские игрушки, потому что я встречал многих людей, которые честно заявляли, что не умеют петь, не умеют играть в шахматы. С первым же дело обстоит сложнее. Каждый человек, порою не признаваясь лично, где-то в глубине души считает себя большим умницей. И, сложив морщинки над переносицей, любит произносить истины, когда-то познанные светлыми головами, но успевшие обветшать, как шинель к третьему году носки.
— Да… Жизнь — это дорога.
Нет. Каждый понимает, что нельзя приписывать себе открытие Америки. Что теорию относительности подарил миру Эйнштейн. Первый двигатель изобрел Уатт… А «Войну и мир» создал Лев Толстой. Великий писатель!
Но…
Жизнь действительно дорога. И какая разница, кто первый это сказал. В жизни есть спуски и подъемы. Повороты тоже есть. Главное, не клевать носом за рулем. Опасно!
Службу я начал, можно сказать, в дремотном состоянии. Гауптвахта разбудила меня. Спасительный поворот?.. К сожалению, я никак не вспомню, где и когда был этот поворот. Потому что не было крутого поворота — на сто восемьдесят градусов. Я покамест в книгах читал захватывающие истории, в которых люди попадали в такие обстоятельства, что перековывались за двадцать четыре часа и даже раньше…
У меня все было буднично, незаметно. Как, допустим, болел человек, а потом выздоравливать начал нормально, без всякого чуда. Разгрузку платформ с антрацитом чудом не назовешь.
Когда нас выпустили с гауптвахты, полк снова был на учениях. Он снялся по тревоге накануне утром. И мы с Мишкой Истру даже струхнули, что нас могут освободить досрочно и отправить с ротой. Однако нас не освободили. Возможно, забыли. А может, специально в воспитательных целях заставили отсидеть срок до конца.
Солнце, розовое, кругленькое, маленькое, висело как раз над крышей штаба, куда мы направлялись, чтобы сдать записки об аресте. Мороз жалился. Шинели наши цвели белой изморозью. Мы шли мимо дома, в котором встретили Новый год и стяжали десять суток гауптвахты. Мороз хозяйничал над окнами. Они были лохматыми, как белые медведи. И чтобы видеть сквозь них, нужно продышать маленькое темное отверстие. Но никакого отверстия, похожего на точку, в окнах не было. Значит, нас не видели.
Навстречу шла прачка.
— Ты когда отдашь мне два рубля? — спросил Мишка.
— Какие? — удивилась прачка.
— Бумажные…
— Усохну! — засмеялась прачка и пошла дальше.
Всего в гарнизоне было четыре прачки. Женщины не первой свежести. С белыми, словно выстиранными лицами. Они жили над баней, в чердачных комнатах, прозванных голубятней.
К прачкам ходили солдаты. Это называлось «летать на голубятню». Я не летал… Мишка пробовал. Ничего не получилось. Дал взаймы два рубля. Посидел на стуле, послушал разболтанный магнитофон. И ушел не солоно хлебавши.
…Майор положил записки об аресте в папку, откинувшись на спинку стула, сказал:
— Это вы те самые… что на Новый год ублажать приходилось?
— Так точно, — доложил Мишка.
— Хорошо, — протянул майор. — Хорошо… Возвращайтесь в казарму. В распоряжение дежурного по роте. С ужина спать. По гарнизону не болтаться. Тем более что девушки ваши полыхнулись в Ленинград. Это я вам точно говорю.
Девушки наши. Я покраснел от этих слов. И долго повторял их про себя. И уснуть не мог…
Ночью кто-то появился в казарме. Долго ощупывал стену, ища выключатель. Не нашел… В темноте ощупью пошел вдоль пустых коек. В левом ряду ни внизу, ни вверху никто не спал. Тогда он развернулся у окна. Сразу же оказался возле меня. Я сжался, точно ожидая удара.
— Кто вы? — шепотом спросил я.
— Дежурный по части, — так же шепотом ответил он.
Это был другой дежурный по части, моложавый капитан, не тот, которому мы сдали записки об аресте. «Сменился, значит», — успел подумать я.