Лунная радуга. Этажи (Повести) - Авдеенко Юрий Николаевич. Страница 13

Дежурный коснулся рукой моего плеча:

— Подъем! Работа есть…

Почему-то стало не по себе. Меня еще никогда не будили среди ночи и шепотом не говорили о работе. Мои глаза давно привыкли к темноте, и большое, перечерченное рамой окно казалось мне даже светлым. Но все равно я долго не мог попасть ногами в штаны. Замерз. И зубы стучали. Громко, громко. Словно солдаты, бегущие по лестнице.

Дежурный капитан подошел к другой койке. Склонился над солдатом и сказал то же самое, что и мне. Солдат не шевельнулся, только произнес магическое, как заклинание, слово:

— Наряд!

Капитан понимающе кивнул и направился к другой койке. Но теперь уже все солдаты (без меня их было шестеро) говорили:

— Наряд!

— Наряд!

И даже Мишка Истру, ничтоже сумняшеся, буркнул:

— Наряд.

Капитан, озадаченный таким оборотом, вышел из казармы, оставив дверь в коридор открытой. Раздраженно потребовал:

— Дневальный, укажите постели, на которых отдыхает наряд.

Через минуту несусветно обескураженный Мишка и еще двое солдат с позором были подняты и водворены в строй.

Дежурный ткнул в меня пальцем.

— Рядовой Игнатов, — сказал я.

— Вы старший группы, — объявил капитан, записывая мою фамилию. — Возьмете трех человек в музвзводе. Одного у минометчиков. Писаря из третьей роты… И в 3.00 приведете группу в автопарк. Там я поставлю задачу. Выполняйте.

Писарь из третьей роты, бледный, худой очкарик, пришел сам. Он прислонился к панели у питьевого бачка. И болезненно морщился.

К минометчикам сбегал Мишка.

Домик музвзвода невдалеке от клуба. Дорога же в автопарк — в другую сторону. Я позвонил музыкантам и попросил прийти побыстрее. Они что-то промычали нечленораздельное. Ждали их минут пятнадцать. Нет. Звоню опять. Не отвечают. Трубку не берут.

Пришлось бежать к ним. Бегу. А потом думаю, зачем бегу. Разве нельзя шагом? Ноги у меня не казенные. Служить еще, как медному котелку. Тише едешь, дальше будешь.

Пошел шагом. И не заметил, как опять на бег переключился. Дорога — словно туннель в снегу. Сугробы высокие. Деревья близко к дороге подступили. Ветками над головой смыкаются. Сказка! Двадцать лет на юге прожил. Зимы всерьез не видел. Понаслышке знал, что снег скрипит. И вот за два месяца в который раз убеждаюсь, что он действительно скрипит. Умеет.

Дверь в музвзвод заперта. Живут люди! Барабаню кулаком что есть силы. Открывает заспанный солдат, в шинели, на плечи накинутой. Двое других на койках лежат в обмундировании, без сапог.

— Салаги! — остервенело кричу я. — Выходи строиться!

И оттого, что я крикнул именно так, громко, властно и зло, они вскакивают и не замечают, что я тоже рядовой и тоже салага. Не давая им опомниться, строю музыкантов в колонну по одному. Приказываю:

— Кругом! Бегом!

Расстояние от музвзвода до нашей роты мы покрыли исключительно быстро. Может, даже мировой рекорд поставили. Жаль, засекать было некому.

Теперь нас стало девять человек. Три музыканта, Мишка, я, писарь из третьей роты, минометчик и те два солдата, которые спали в нашей казарме. Я видел их в первый раз.

— Фамилия? — деловито спросил я.

— Рядовой Болотов, — сказал один.

— Рядовой Долотов, — сказал другой.

Созвучие фамилий настораживало. Не смеются ли они? Потребовал служебные книжки. Солдаты, не возражая, расстегнули карманы гимнастерок. Все в порядке. Болотов. Долотов.

— Откуда? — спросил я.

— Из округа… — вступил в разговор Долотов. — В вашей роте оказались случайно. Нас спать сюда определили. Может, вы нас отпустите?

— Нет, — твердо сказал я.

— Мы в порядке обмена опытом, — сказал Болотов. — Мы художники. Приехали посмотреть, как у вас солдатская чайная оформлена.

— Солдатская чайная закрывается в двадцать два часа, — пояснил я. И отвернулся. Мне не раз давали таким способом понять, что разговор исчерпан.

Капитан ждал нас на КТП.

— Вы опоздали на девять минут, — сказал он.

Я пустился в объяснения. Он махнул рукой:

— Отставить. На станцию прибыл состав с углем. Для нашей части. Задача: разгрузить платформу не позже чем до восьми утра. Помощи не ждите. Учения закончатся завтра к обеду. Поедете на этой машине…

Капитан говорил отрывисто. И чуточку сурово. А может, это просто казалось в такую ночь, на морозе.

— В машину! — скомандовал я.

Кряхтя, забрасывали ноги. Полами шинели обметали примерзший к бортам снег.

Минометчик замешкался. Не помню его фамилии. Взял он меня за рукав. Жалобливо пролепетал:

— Товарищ сержант…

— Я не сержант.

— Ну все равно… У меня стул не крепкий.

— При чем здесь стул? — удивился я.

— В санчасти я лежал… Честное слово, вчера вечером выписался. И зря… Стул у меня еще не крепкий.

Теперь я сообразил, о чем он ведет речь.

— Понос?

— Он самый, — радостно кивнул минометчик.

— Ладно. Полезай в кузов, там разберемся. А вообще… Крепкий чай с сухариками рекомендуют…

— И рисовый отвар, — добавил минометчик.

— Точно.

Минометчик чувствовал, что разгружать уголь придется несомненно. И больше не приставал.

Дневальный по КТП распахнул ворота автопарка…

Полчаса спустя мы были на станции.

Припорошенный снегом уголь лежал на платформах с низкими бортами. Через каждые две платформы торчали тощие столбики, на которых светили электрические лампочки. По одной лампочке на столбе. И по колпачку с выщербленной эмалью над лампочкой. Легкий ветер, почти неощутимый на земле, чуть раскачивал фонари. И этого было достаточно, чтобы уголь сверкал своими черными гранями, ярко и переливчато. Завернутый в пушистые клубы пара, полз маневровый паровоз. Огонек на дальних путях воспринимался как точка. Точка, за которой ночь и больше ничего нет.

Оставив ребят в зале ожидания, я прошел к военному коменданту.

Старший лейтенант — высокий, худой, с усталым безразличием в глазах — записал на календаре мою фамилию, негромко сказал:

— Семнадцать платформ… Разгрузить нужно до восьми утра. Иначе полку придется оплачивать простой… Сумма значительная.

Я распределил людей на четыре группы. Первую составили три музыканта. Вторую — Мишка Истру и выписавшийся из санчасти минометчик. Третью — Болотов и Долотов. Четвертую — писарь из третьей роты, явно не собирающийся надрывать здоровье, и я.

На каждую группу приходилось по четыре платформы. Музыкантам — пять.

Помню, как мы выбили клинья — и борта, хрястнув, отвалились вниз. Грудки, лежащие с краю платформы, скатились на землю. Однако упало гораздо меньше угля, чем я предполагал. И объем работ стал ясен… Кислая физиономия напарника гасила во мне последние искорки оптимизма.

Неверие в свои силы прибывало с каждым взмахом лопаты. Ибо каждый взмах стоил большого труда и был ничтожен по результату. И платформа казалась мне безбрежной… Как безбрежным казалось однажды море… Я заплыл с двумя девчонками далеко. Они были года на два старше меня — лет по пятнадцати. И я поплыл вместе с ними. И не мог вернуться к берегу раньше, чем они. Потому что было стыдно признаваться в слабости. А берег удалялся как-то незаметно. Когда девчонки устали и сочли нужным повернуть назад, я был готов. Я тогда еще не мог лежать на спине. И, увидев узкую на горизонте полоску берега, забарахтался, как котенок. И почти физически ощущал, что никогда больше не ступлю на круглую гальку, не вздохну полной грудью свободно… Но страшнее всего то, что девчонки заметят мое состояние и поймут, какой я есть. И я решил плыть к берегу впереди них. Впереди, пока не покинут силы.

Я работал руками и ногами. Но берег тоскливо оставался вдалеке. Долго оставался… Девчонки настигали меня. Могли обогнать каждую секунду. А я так был уверен, что на лице моем написаны испуг и беспомощность… Тогда я усерднее врезался в волны. Разумнее…

Берег становился ближе. И я в какую-то секунду понял, что доплыву до берега, брошусь на гальку. А эти две девчонки, которых я нисколько не любил, станут уважать меня. И может, какой-нибудь из них я буду нравиться…