Лунная радуга. Этажи (Повести) - Авдеенко Юрий Николаевич. Страница 4

Я медленно шел вдоль решетки, озадаченный столь откровенной неприветливостью. Автофургон «ХЛЕБ» свернул с дороги и въехал под арку примыкающего к ограде дома. Я последовал за ним. Дневальный, парень с красно-желтыми курсантскими погонами, пропустил меня и спросил, кто я. Я сказал. Дневальный провел меня на КПП. В маленькой комнате было густо накурено. Несколько курсантов играли в домино. Один спросил:

— Новенький?

И, получив утвердительный ответ, принялся мешать костяшки.

— Обожди старшину, — сказал кто-то, сейчас и не вспомню… Я сел на табуретку. Такую видел впервые. В центре сиденья была прорезана выемка. Пропустив в нее пальцы, можно нести табурет куда угодно.

Вошел старшина, высокий крупный мужчина. Курсанты встали, опустили руки по швам. Это было мне в диковинку. Старшина сказал:

— Вольно.

Один из курсантов объяснил, что я новенький. В старшине чувствовалась сила и уверенность. То, что курсанты приветствовали его вставанием, придало старшине вес в моих глазах.

Он повел меня в казарму, где уже находилась группа кандидатов. Моя койка оказалась самой крайней.

— На довольствие поставим завтра. Но ужинать ступай смело. Накормим!

Так началась моя армейская жизнь…

В понедельник нас привели в спортивный городок. Окинув взглядом брусья, кольца, перекладину, я почувствовал себя не на месте, как слепой перед телевизором.

Суховатый, поджарого вида офицер раскачался на перекладине, потом рывком выпрямился на руках, замер, словно голубь на жердочке, и спрыгнул вниз.

— Это простое упражнение, — сказал он, — называется «подъем разгибом».

Выяснилось, что нам всем предстоит подняться именно таким способом. Я воспринял новость так же, как если бы мне предложили топать пешком на луну. Однако, соблюдая дисциплину, я твердым шагом подошел к турнику, вцепился в перекладину и, памятуя, что попытка не пытка, подтянулся, коснувшись подбородком скользкого металла. Дальше дело не пошло… Я попробовал лягнуть ногами воздух… Но уже в следующую секунду лежал на земле, словно яблоко Ньютона.

— Ясно! — сказал поджарый офицер и сделал пометку в блокноте. — Следующий!

После обеда нас отправили на медкомиссию. И заставили ходить голыми перед девчонками в белых халатах. Девчонки записывали разную чепуху про рост, вес… И делали вид, что не обращают на нас никакого внимания. Но мы подозревали, что это наивное притворство.

К вечеру у меня заболела голова. Еще бы!

Для одного дня — слишком много впечатлений!

Во вторник, в среду, в четверг мы сдавали остальные экзамены. Я отвечал не хуже других, но кандидатов в курсанты приехало больше чем надо и, когда стали подбивать бабки, двойка по физкультуре сказала свое слово.

— Не проходишь, — произнес лысеющий подполковник, бросив в мою сторону взгляд, полный сожаления. — Что же с тобой делать, друг?

Ответ был готов давно:

— Пошлите меня в солдаты.

Лестница мудрости

В каждом городе есть лестницы. Лестницы не прихоть архитектора, они нужны людям. Одесская лестница знаменита на весь мир. Кто видел ее, тот знает, что одесситы в долгу перед ее строителями.

У нас в казарме тоже есть лестница. Деревянная, с коричневыми перилами. Называют ее лестницей мудрости. Я не уверен, что на эти перила опускалась рука ученого мужа, что Аристотель читал здесь свою «Поэтику», а седовласый Галилей, спасаясь от козней инквизиции, провозгласил отсюда:

— А все-таки она вертится!

Я не уверен в этом.

Все проще, а главное — прозаичней. К концу недели в роте обычно набиралось семь, шесть человек, получивших наряды за разные провинности. После обеда старшина Радионов строил «молодчиков» вдоль стены, под плакатом, где был нарисован бравый пожарный с огнетушителем в руках. Пожарный стоял на отпечатанном жирными красными буквами призыве: «УДАРЬ ОБ ПОЛ!»

Подавалась команда. Старшина называл фамилии и коротко бросал:

— Туалет… Курилка…

И каждый знал, что ему нужно убирать туалет, курилку или стеллажи в комнате для чистки оружия…

Двух наиболее злостных нарушителей дисциплины старшина подводил к лестнице и, по простоте душевной, приказывал мыть ее снизу вверх. Поскольку практически лестницу таким образом вымыть невозможно, то ее приходилось перемывать вторично: сверху вниз. Вот почему наша лестница была всегда чиста и приятна для глаза.

Люди, проделавшие эту операцию, умнели моментально. Они вызывали у нас чувство почтительности, как уже прошедшие через нечто…

В то утро Истру, словно предчувствуя недоброе, толкнул меня в бок и попросил посмотреть ему в правый глаз. Я сказал, что правый глаз у него на месте.

— Ячмень не вырос? Нет. Так и знал… К несчастью, у меня правый глаз без причины чешется. Как у других суставы на погоду ломит. Народная примета…

Сбылась она после ужина. Когда мы без разрешения встали из-за стола и незаметно вышли из столовой. Мы вышли с благой целью: купить ванильных сушек. Это хорошие сушки и даже немного сладкие. Мы с Мишкой любили эти сушки и пошли в ларек. Но там была очередь. Пока мы стояли в очереди, наша рота поужинала и ушла в казарму. Я очень расстроился, узнав об этом. И Мишка расстроился. Он сказал, что сушки его слабость. А люди без слабостей редки.

— Я не считаю себя идеалом, — сказал он. — Говорили же в старину цыгане, что от самого себя ни на каком коне не ускачешь…

— Философия слабосильных, — возразил я.

Истру усмехнулся. Он был занят сушками…

Мы шли по снегу. Светила луна. Было очень красиво. Дорога от столовой уходила немного вниз. По обеим сторонам ее ютились финские домики, в которых жили семьи офицеров. Мимо нас быстро прошла девушка. Я не разглядел ее лица. И только увидел светлые волосы на темной шубе.

— Девушка, угощайтесь сушками. Они ванильные! — крикнул я.

Девушка не обернулась. Она поднялась на крыльцо одного из домиков и скрылась внутри.

— Донская, — прошептал Истру.

О Лиле Донской я слышал еще в бане. Это был наш первый банный день в гарнизоне. Мы тогда плохо знали друг друга. Немного в лицо. И совсем на знали фамилий. Наша рота была учебной. От остальных она отличалась тем, что все мы имели среднее образование. Через восемь месяцев нам надлежало сдать экзамены на сержантов.

Когда нас построили по ранжиру, я оказался рядом с длинным и худым парнем. Он сказал, что его зовут Мишкой.

— Славка, — представился я.

И еще я знал Суру. Он был очень заметный: маленький плотный южанин с черными усами. Эти усы раздражали старшину. Сура уверял, что усы — мужское достоинство. Не помогло. Парикмахер смел их в корзинку вместе с остатками жесткой шевелюры.

Баня была в старом кирпичном доме. Глухая стена бани хорошо просматривалась из окна нашей казармы. Штукатурка местами была отбита, и поэтому стена напоминала гигантскую карту с неведомыми материками и океанами. Пока мы раздевались, искали шайки, стояли в очереди за горячей водой, солнце село и в бане стало темно. Свет почему-то не горел. Из-за щедрого пара воздух в бане потерял прозрачность. Каждый сидел сам по себе и не видел соседа.

Вот она, самостоятельность и бесконтрольность. Все словно с ума сошли. Пищали, кричали, мяукали…

Истру сидел рядом. Я смутно видел его физиономию, но хорошо слышал голос. Иногда на пути к мылу встречались наши руки. Истру, или, как звали его между собой ребята, «профессорский сынок», рассказывал сведения о гарнизоне, которые он раздобыл за три дня нашего пребывания. Из его слов выходило, что нам крепко не повезло. Попали мы в медвежий угол, где девушек и то одна, две — и обчелся.

— Правда, вчера в Военторге встретил одну девчонку. Чудо! Девятнадцать лет. Блондинка с голубыми глазами. Большеротая… Откуда? Дочь командира полка. Не поступила в институт. Болтается в гарнизоне.

Что-что, а заливать Мишка мастак! Он так расписывал Лилю… И вот она прошла рядом. А я даже не разглядел ее. Сказал что-то как глупенький. И только.