Несовершенные любовники - Флетио Пьеретт. Страница 22

Мы переспали, раз уж таков был план, не получив никакого удовольствия, на душе у меня было тяжело — какое уж тут наслаждение, — все случилось совсем не так, как мне воображалось в моих одиноких мечтах. Наверное, Элодия была симпатичной — пухленькая, чувственная, с растрепанными волосами, в которых просвечивали разноцветные прядки, с крохотным колечком в пупке, разукрашенными розовыми, коричневыми и синими тенями веками, ротиком в форме сердечка; ее губки никогда не знали покоя, она громко смеялась, громко разговаривала, смачно сосала, под конец я уже не мог ее выносить — слишком много всего было в одном теле, рядом с ней я задыхался. Мы уже давно оделись, а Поль все не возвращался. «Подожди здесь, — сказал я Элодии, — я пойду посмотрю». Я начал обходить одну за другой соседние улочки и вдруг наткнулся на Поля, сидевшего с заторможенным видом рядом с опрокинутым великом, с разбитым до крови коленом, не способным пошевелиться. «Ты давно здесь сидишь?» — спросил я. «Не знаю»… — пробормотал он. «Что с тобой случилось?» — «Понятия не имею». В конце концов, свести нас с Элодией оказалось не самым удачным планом.

Я уселся рядом с ним, ожидая, когда он придет в себя. Дело было на улице Глициний, по одну сторону которой стоял мебельный склад, а вдоль другой тянулись сады, среди деревьев которых прятались домишки с закрытыми ставнями на задних стенах и узкими щелями между створками, в которые мог просочиться тонкий луч света. Улица была пустынной, сады — неподвижными и молчаливыми, на одном из столбов забора замерла, словно сфинкс, чья-то кошка, гипнотизируя нас двумя зелеными узкими зрачками. Мы могли бы долго сидеть так бок о бок, ожидая, когда что-нибудь пошевелится и расшевелит нас. Что это было за время года, какой месяц, лучше не спрашивайте. Мы были во власти пыльных улочек нашего городка, окружавшей нас провинции, где бег времени частенько останавливался, к чему мы были привычны, это было наше время время долгих бесцельных прогулок с мячом, которым мы перебрасывались, и нам не нужно было ни о чем разговаривать. Мяч был нашим двигателем, — топ-топ, — наши ноги несли нас вперед, мы сталкивались плечом к плечу, наши шаги на мгновение нарушали провинциальный покой, но что в тот день могло привести нас в движение?

Время все же не стояло на месте, мать должна была скоро вернуться домой, я поднял голову и, присвистнув, зло глянул на кошку, тогда она настороженно подняла голову, затем лапу, и мы, внезапно заинтересовавшись, стали следить за ней, но тут она спрыгнула с забора и исчезла в зелени сада. Мы тоже поднялись, — «чертова котяра!» — нам было приятно обругать неизвестную кошку. Велосипед кое-как ехал, только скрипела педаль, задевая о раму, у нас появилась хорошая тема для разговора, а когда мы пришли домой, Элодия уже исчезла. Поль промыл ссадину на колене, и мы принялись за ремонт велика.

Как я ни старался, случай с Элодией долго не выходил у меня из головы. Хоть я и прикидывался, будто мне по фигу, что мы занимались с ней любовью, точнее выражаясь, трахались, меня продолжали терзать тревожные мысли. Больше всего меня мучил вопрос по поводу презерватива — а правильно ли я им пользовался, кроме того, я не понимал, какую роль отвел себе Поль в этой истории: он что, нарочно поехал кататься на велосипеде, чтобы развязать мне руки? А если так, то было ли это желанием поделиться подружкой или же он хотел испытать ее чувства, или же у него были какие-то непонятные соображения, о которых я даже не хотел думать?

И, наконец, были еще воспоминания о теле Элодии, которые то и дело посещали меня теперь, когда она покинула мою гавань. Ее округлый животик, черный треугольник, лишь на мгновение промелькнувший у меня перед глазами, поскольку она лишь сдвинула в сторону свои трусики, даже ее грудь я не видел, так как не стянул с нее лифчик, и еще эта фраза Поля, оброненная по поводу Лео, фраза, засевшая у меня в мозгу: «Не знаю, Раф, временами я спрашиваю себя…»

Из-за этой неоконченной фразы я ничего не рассказал Полю о торопливой и бестолковой любовной схватке с Элодией. «Временами я спрашиваю себя…» О чем он себя спрашивает? Был ли я влюблен в Лео? У меня не было ответа на этот вопрос, впрочем, я никогда его себе не задавал, но если Поль захотел это проверить, то я имел полное право немного наказать его. Таким образом, он ничего у меня не спрашивал, а я не стал ничего рассказывать о произошедшем между мною и Элодией в тот день, когда он разбил себе до крови колено, упав с велосипеда, и всё продолжало идти своим чередом, а поскольку Элодия считалась теперь его подружкой, то он встречался с ней уже в доме своих родителей, которые решили закрыть на это глаза, — в общем, у нас не было никаких причин ворошить прошлое.

О том, что Элодия сама, возможно, захотела этого, я как-то не задумывался. На меня произвел впечатление ее пухленький животик, разительно отличавшийся от моего, так как в то время я больше походил на обглоданный гороховый стручок. «Волк худющий, — приговаривала моя мать, — настоящий цыпленок-велосипедист»! Так вот, Элодия с округлым животиком была моей первой женщиной, но мне никак не удавалось ни воссоздать в своей памяти ее образ, ни вообще толком вспомнить, что же там произошло на моей кровати. Впрочем, когда по ночам я оставался один в своей комнате, у меня не было ни малейшего желания вспоминать черты ее лица, Элодия по-прежнему раздражала меня, ее неиссякаемая энергия била через край, бурлила в ее плотно сбитом теле, которому она придавала такое большое значение. Я даже немного жалел Поля, замыкавшегося в этом теле, окруженного пограничным столбами, общавшегося с девчонкой, у которой не было другого «Я», и вот на этом слове вы и вытащили свой джокер, господин психоаналитик. «Этой девчонкой, у которой не было другого „Я“… — медленно повторили вы и после многозначительной паузы добавили по-иезуитски вкрадчивым голосом, тотчас же отозвавшимся во мне сигнальной сиреной — бип-бип, Рафаэль, осторожно, впереди откровение, — другими словами, не было близнеца…», вот именно! Как мне хотелось в тот миг иметь такие же чистые глаза, как у Лео и Камиллы, такой же, как у них, прозрачный взгляд, и чтобы мир вокруг был прозрачным и ясным.

Как мне хотелось укрыться в неосязаемой прозрачности, расправить широкие крылья и лететь в бесконечно пустом пространстве, лететь-лететь бесконечно, а потом опуститься на воздушную подушку и, сложив крылья, дать себя убаюкать… Вы были милостивы ко мне, месье, вы даже дали мне отдохнуть, а потом, когда я сонно покачивал головой, вы продолжили: «А как же грязь, Рафаэль…». Ах да, грязь, из грязи в князи. «Вы думаете, что раскрыли мое тайное желание, месье?» Вы с лукавой улыбочкой покачивали головой, вам не очень нравились мои словесно-поэтические экзерсисы, впрочем, мне тоже, однако вернемся к грязи, к той грязной луже, что была под качелями, на которых катались близнецы накануне их отъезда в Париж, а затем в Нью-Йорк, им как-никак было всего по семь, а мне — десять лет, неужели это так важно?

Соскочив с качелей, Камилла, то ли поскользнувшись, то ли задев меня, свалилась на обильно пропитанную ливнем землю, а когда она поднялась, отряхивая свое новенькое платье, непорочная белизна которого была обесчещена черными грязными разводами, я на мгновение заметил дрожание ее век, отвечавшее моему дрожащему взгляду. Казалось, она вот-вот зайдется в плаче, что это будет ручей слез, живой водой льющийся на мои раны, или, напротив, невиданной силы водопад, сбивающий меня с ног. Камилла и я застыли как вкопанные, скованные дрожащей цепью наших взглядов. Наши взгляды пересеклись на долю секунды, не более, хотя пережил ли я на самом деле это мгновение или оно было предметом моих фантазий? Несмышленая девочка и зеленый, незрелый мальчишка… Какая искра проскочила между ними, может ли жизнь зачаться в бесконечно малом отрезке времени, могут ли два маленьких существа, плавающих в пока еще мутных, не отфильтрованных взрослыми водах, в одно и то же мгновение натолкнуться на один и тот же риф, и может ли едва ощутимое столкновение отражаться на их лицах мягким мерцающим светом спустя еще долгие годы?