Несовершенные любовники - Флетио Пьеретт. Страница 23

Я не ищу оправданий, я просто вращаю калейдоскоп истории моей короткой жизни, пытаясь понять, какие формы она может принять, надеясь втайне отыскать ту, которая позволит мне пройти обряд очищения и обновления и вернет меня к нормальной жизни моих сверстников, а пока я придумываю рифы и скалы, серебристых мальков, скользящих в сверкающей воде, скалистый ковер, освещенный едва уловимым мерцанием звезд.

Но вообще я придумываю мало. Да и видел я в жизни не так уж много. Кроме того недельного путешествия в Мали, где я был на привязи у мамаши, я, собственно, почти никуда и не ездил, и круг моих метафор не шире моих незатейливых приключений с Полем. Вряд ли меня можно назвать отважным покорителем метафор, Наташа, но дай время! Когда мы с Полем уставали бродить по знакомым до тошноты улочкам нашего города, мы выходили на Галльскую дорогу, ведущую к холмам, а иногда доходили до Карьеров, где жила моя бабка, чтобы заручиться неопровержимым алиби на тот случай, если наши домашние поднимут вой.

Мы всегда были уверены, что застанем ее дома. Она целыми днями только и делала, что смотрела телевизор: телешоу, сериалы, рекламу. Моя мать как-то дала ей денег, чтобы отремонтировать водосточные желоба, а бабка, не долго думая, купила себе этот огромный ящик, рев которого был слышен еще на подходе к дому, а желоба как текли, так и текут. Моя бабуля была еще та штучка, со своими привычками и заморочками. Первым делом она тащила нас к столу, и мы давились развалившимся пересохшим печеньем, запивая его отвратительно приготовленным какао, но бывало, — какое счастье, какой сюрприз! — она доставала «Нутеллу», которую мы ели ложками прямо из банки. Моя бабуля лишь на склоне лет открыла для себя нежный вкус шоколадной пасты, перед которой не могла устоять, поскольку обожала лесные орехи. «Подумайте только, у этих американцев тоже есть лесные орехи!» — изумленно восклицала она. «А почему им там не расти?» — спрашивал Поль со снисходительной улыбкой, и бабуля воспламенялась как спичка: «Да я не об орехах говорю, Паоло дорогой, а о том, что они придумали смешивать растертые орехи с шоколадом, а самих-то орехов я переела будь здоров, мы о конфетах только и мечтать могли в детстве, вот и грызли орехи, зубы на них все сломала, раньше другое время было, вы и представить себе не можете, что такое голод, так что их пирожные с орехами я покупать не собираюсь, вот так-то, мои милые, и делать их тоже не хочу». Надо сказать, что пирожные с лесными орехами — это визитная карточка нашего края. Они красуются на витринах лучших кондитерских города, их подносят во время воскресного обеда на десерт важным гостям, их раскупают заезжающие сюда на автобусах туристы, их можно даже посылать как сувениры по почте, в общем, они повсюду, что объясняет отчасти обостренную ненависть моей бабушки. Впрочем, мы никогда не знали, смеется она над нами или нет.

Она хитро щурила свои серые глазки, наполовину спрятанные за воинственно торчащими ресницами, довольная своим выступлением, так как у нее давно уже почти не было слушателей. Ей было очень много лет, и она, скорее, должна была приходиться мне прабабкой, нежели бабкой, впрочем, она не была моей родной бабкой, ну, то есть матерью моей матери, насколько я мог понять по обрывкам из разговоров взрослых. Мне, наверное, следовало бы побольше узнать об этом, но мы с Полем считали долгом чести не лезть в «семейные истории». Я, скорее всего, интуитивно чувствовал, что ничего хорошего не раскопаю, а он, наверняка зная больше моего о моей собственной семье (его отец был в курсе всех городских новостей и сплетен), чувствовал то же самое, поскольку был моим лучшим другом, и поэтому мы этих тем не касались.

Семья была у Лео с Камиллой. Их семья была сияющей галактикой, в то время как моя — всего лишь ничтожным обломком мертвой звезды, которую ни один уважающий себя астроном не удосужится отметить на карте неба. Моя семья ограничивалась моей мамой и той старой женщиной, которую я звал бабулей с Карьеров, и больше говорить об этом нечего. Так вот, терпеливо выслушав ее пустую болтовню и прикончив баночку «Нутеллы», а также для очистки совести починив ей что-нибудь в ее хибаре, мы с Полем неслись к старым карьерам, где разгуливать было строго запрещено, но мы, зная, что бабуля нас не сдаст, вволю бегали там по крутым склонам и твердым, как скала, вершинам, — отсюда и соответствующие сравнения в моем повествовании, то же касается и метафор с мальками и уклейками — это все благодаря рыбалке, на которую мы ходили с Полем и его отцом, на речку или на озеро.

И вот что, господин психоаналитик, позвольте мне на сей раз не обращать внимания на ваши колкие замечания, которые я так и слышу в эту минуту, пусть у меня нет памяти на даты и места, зато у меня превосходная память на «межличностные отношения», как выражаетесь вы и другие. «Вы отклоняетесь, Рафаэль…» — часто говорили вы. Нет, я не отклоняюсь. Я просто восстанавливаю ход вещей и делаю это так, как считаю нужным.

И если я теперь рассказываю о наших с Полем незатейливых приключениях, то это значит, что мои сравнения и метафоры, какими бы банальными ни казались, имеют глубокий смысл в нашей истории и очень важны, чтобы прояснить вопрос о событиях того времени, который для меня гораздо важнее, чем секс и семейные тайны, хоть вам и трудно это понять. События в нашем городке, события нашего детства — это не хроники происшествий из жизни «проблемных» пригородов или крупных городов, или отсталых сельских районов, служащих почвой для дискуссий в телепередачах, где ведущие и приглашенные озабочены, как и вы, господа из моего ареопага, проблемой «молодежи». Вам нужно уяснить те события, если вы хотите понять проскочившую между Камиллой и мною искру, понять то мгновение, когда мы, глядя друг другу в глаза, закружились в танце — девочка в измазанном грязью платьице и мальчишка, вцепившийся мертвой хваткой в веревки качелей.

Через секунду она уже вскочила. Худенькая и стройная, на голову ниже меня, она казалась мне моего роста. Ее губы дрожали, мои, наверное, тоже, мы оказались на пике неведомого чувства, она была готова расплакаться, я — расхохотаться или, наоборот, я — расплакаться, она — расхохотаться. В школе считалось в порядке вещей, когда мальчишки толкали на переменке девчонок, а девчонки насмехались над пацанами, — нам было не до телячьих нежностей, — но между мною и Камиллой все было намного сложнее. Мы смутились на долю секунды, но ее хватило, чтобы смущение навечно поселилось в нашей памяти, а Лео, словно почувствовав важный момент, тоже бросился на мокрую почву, и, уж не знаю как, но через минуту мы втроем словно черви извивались в грязной луже под качелями, превратившейся в настоящий лягушатник. Мы валяли друг друга в вязкой коричневой массе с такой радостью, словно только что избежали страшной опасности и теперь отмечали это событие.

Нам безумно нравилось, что наши руки, ноги, волосы, уши становятся грязными, мы хотели стереть меж собой все грани, в этом, в сущности, и заключалась игра, ну, и еще нам было просто весело. И я получил тогда гораздо более острое наслаждение, чем во время короткого погружения в лоно Элодии, пусть это совсем и несравнимые вещи.

— Но вы же сами проводите сравнение, Рафаэль… — пробормотали вы.

Я делаю, что могу, месье, и вполне осознаю, что в моей жизни не было ничего примечательного. Мы принадлежали к поколению детей, которых пощадили всадники апокалипсиса. Мы спокойно играли в наши безобидные игры на безупречно постриженных лужайках, в наших портфелях всегда лежал достаточно питательный полдник, который мы запивали сладкими напитками, но всадники скачут со всех сторон, мы отчетливо слышим, как содрогается земля под их копытами, они оставляют за собой ураганы и пожары, скрещивают копья на своих жестоких турнирах, иногда мы поднимаем удивленный взгляд, но наши лужайки и полдники остаются в целости и сохранности, и весь этот грохот на наших детских площадках звучит не громче шуршания шин по бульвару, мы привыкаем к нему точно так же, как к ревущим сиренам пожарных машин.