Странник играет под сурдинку - Гамсун Кнут. Страница 10

– Что? Не покажешь? Ох, какая же ты… чтобы не сказать дрянь, впрочем, ты еще хуже…

– Гуго!

– Да, да, еще хуже.

– Тебе непременно хочется увидеть письмо? Гляди!

Она сунула руку за корсаж, достала письмо, развер нула и помахала им в воздухе. Пусть Гуго увидит, как она невинна.

– Вот, пожалуйста. Это письмо от моей матушки, видишь подпись? Письмо от мамы. Вот!

Он вздрогнул, словно его ударили, и сказал только:

– От мамы? Значит, письмо не такое уж важное.

– Суди сам. Сказать, что не важное нельзя, но… Он прислонился к забору и начал развивать свою мысль:

– От матери, значит. Письмо от твоей матери помешало нам. Ты знаешь, что я думаю? Что ты обман щица. И все время водишь меня за нос. Теперь мне это ясно.

Она хотела оправдаться.

– Нет, нет, письмо важное, мама собирается сюда, она приедет к нам погостить, она очень скоро приедет. Я ждала этого письма.

– Сознайся, что ты меня обманывала, – настаивал он. – Ты велела доставить письмо в нужную минуту. Как раз когда мы погасили лампу. Вот и весь сказ. Ты хотела раззадорить меня. А горничной велела карау лить.

– Гуго, будь же благоразумен. Ох как поздно, да вай разойдемся.

– Нет, должно быть, я и в самом деле слишком много выпил, а теперь недостаточно четко выражаю с в ои мысли.

Письмо крепко засело у него в голове. Он говорил только о нем.

– Иначе зачем тебе было делать тайну из письма от матери? Теперь мне все ясно. Ты говоришь: давай разойдемся. Можете идти, фру, я вас не держу. Доброй вам ночи, фру. Примите мои наилучшие сыновние пожелания.

Он церемонно поклонился и выпрямился с дерзкой усмешкой на губах.

– Сыновние пожелания? Да, я стара. – Фру взвол новалась. – А ты так молод, Гуго, это верно. Я поэтому и поцеловала тебя, что ты очень молод. Правда, я бы не могла быть твоей матерью, но я действительно намного, очень намного старше тебя. Впрочем, я еще не совсем старуха, ты мог бы в этом убедиться, если бы… Но я старше, чем Элисабет и все остальные. Так что же я хотела сказать? Что я еще не совсем старуха. Не знаю, не знаю, как отразились на мне прожитые годы, но старухой они меня пока не сделали. Ведь так? Ты согласен? Ах, что ты в этом понимаешь.

– Ладно, ладно, – сдался он. – Тогда где же логи ка? Молодая женщина пропадает без толку, занята лишь одним – охраняет себя самое и хочет, чтобы остальные занимались тем же. Бог свидетель, ты мне кое-что по сулила. Но для тебя такие посулы ничего не значат, ты морочишь меня, ты клонишь меня к земле большими белыми крыльями.

– Большие белые крылья, – повторила она вполго лоса.

– Да. А могла бы иметь большие красные крылья. Смотри, как ты прелестна, а пользы от тебя никакой.

– Нет, я слишком много пила. Почему же от меня никакой пользы? – Тут вдруг она схватила его за руку и увлекла вниз по ступенькам. Я еще слышал, как она говорит:

– а о чем я, собственно, тревожусь? Неужели он всерьез вообразил, что Элисабет лучше меня?

Они свернули на тропу, ведущую к беседке. Здесь только она опомнилась.

– Куда мы идем? – спросила она. – Ха-ха, мы оба сошли с ума. Ты, должно быть, так и подумал. Но нет, я не сошла с ума, правильнее сказать, я изредка схожу с ума. Дверь на замке, пойдем отсюда. Что за гнусность запирать двери, когда нам надо войти?

И он, исполнившись горьких подозрений, ответил:

– Ты снова лжешь. Ты отлично знала, что дверь заперта.

– Почему ты так дурно обо мне думаешь? Однако с чего он взял, будто беседка принадлежит только ему и он может держать дверь на запоре? Ну хорошо, я знала, что дверь заперта, потому я и привела тебя сюда. Я про сто не решаюсь. Нет, Гуго, я не хочу, поверь мне. Ты с ума сошел! Давай вернемся.

Она снова взяла его за руку и хотела увести прочь – короткая перепалка, он не желает уходить. Вот он обнял ее обеими руками и принялся целовать – много раз подряд. Она все больше и больше поддавалась, между поцелуями у нее вылетали отрывистые слова:

– Я никогда не целовалась с посторонним мужчи ной, никогда! Бог видит, поверь мне… я никогда не целовалась.

– Ну да, ну да, – нетерпеливо поддакивал он, и шаг за шагом увлекал ее к беседке.

Возле самой беседки он на мгновение ослабил хват ку, тяжело навалился плечом на дверь и высадил ее – вот уже второй раз. Потом он снова бросился к ней. Никто из них не проронил ни слова.

Даже в дверях она еще пробовала сопротивляться, цеплялась рукой за дверной косяк, не желая его отпус кать:

– Нет, я никогда ему не изменяла, я не хочу, нет, я никогда, никогда…

Он притянул ее к себе, он целовал ее минуту, две, жадно, непрерывно, она все больше откидывалась, рука скользнула по косяку и разжалась…

Белый туман поплыл перед моими глазами. Теперь они т ам. Теперь он с ней совладал. Он возьмет ее, он сделает с ней все, что захочет.

Гнетущая усталость и покой нисходят на меня, я так несчастен и одинок. Уже поздно, в моем сердце настал вечер.

И вдруг среди белого тумана я вижу проворную фи гурку. Рагнхильд вынырнула из кустов. Вот она бежиг по двору, прикусив кончик языка.

Инженер вошел ко мне, поздоровался и попросил на весить дверь беседки.

– Неужто опять соскочила?

– Да, ночью.

Время было раннее, половина пятого, не больше, мы даже в поле еще не выезжали. Глазки у инженера были маленькие, но в них сверкали огоньки; должно быть, он так и не сомкнул их прошедшей ночью. Объяснять, почему дверь сломана, он не стал.

Не ради него, а ради капитана Фалькенберга я тот час отправился в беседку и заново навесил дверь. Вряд ли надо было так спешить, капитану предстоял неблиз кий путь в оба конца, хотя вообще-то прошли уже почти сутки.

Инженер следовал за мной. Сам не понимаю, как это вышло, но он произвел на меня хорошее впечатление: правда, именно он, и никто иной, высадил эту дверь ми нувшей ночью, но зато у него хватило духу взять вину на себя, именно он, и никто иной, попросил меня ее на весить. Боюсь, что это потешило мое тщеславие – мне лестно показалось, что он как бы доверяет моей поря дочности. Вот в чем суть. И вот почему он произвел на меня хорошее впечатление.

– Я смотритель по лесосплаву, – сказал он мне. – Ты еще долго намерен здесь пробыть?

– Нет, недолго. До конца полевых работ.

– Если хочешь, я могу взять тебя к себе.

Это был непривычный для меня род занятий, кроме того, если мне хоть где-нибудь и дышалось привольно, то не среди сплавщиков и пролетариев, а среди земле пашцев и лесорубов. Но я все равно поблагодарил ин женера за такое предложение.

– Ты молодец, что починил дверь. Видишь ли, мне ружье понадобилось, я искал всюду, пострелять захо телось. А потом я вдруг подумал, что капитан скорей всего держит свои ружья здесь.

Я не ответил. Я предпочел бы, чтобы он воздержался от объяснений.

– Вот я и попросил тебя, покуда ты не выехал в поле.

Я исправил замок, врезал его, потом я принялся об тачивать планки – они снова разлетелись в щепы. И вот когда я обтачивал планки, мы услышали, что вернулся капитан Фалькенберг, и увидели сквозь просветы в ку стах, что он распрягает лошадей и разводит их по стойлам.

Инженера словно ужалило, он растерянно достал часы, открыл, но глаза у него стали такие пустые и круглые, что, уж конечно, ничего не видели. Вдруг он воскликнул:

– Ах ты господи… Я совсем забыл…

С этими словами он скрылся в глубине сада. «Стало быть, духу-то и не хватило», – подумал я. И тут же появился капитан. Он был бледный, не выспавшийся, запыленный, но совершенно трезвый. Еще издали он спросил?

– Ты как туда попал?

Я молча поклонился.

– Опять дверь высадили?

– Вот ведь какое дело вышло… я вспомнил, что вче ра мне гвоздей недостало. А сегодня я их вбил. Можете запереть, господин капитан.

Ох, какой же я болван! Не мог придумать ничего лучше, и теперь он сразу обо всем догадается.

Несколько секунд капитан разглядывал дверь при щуренными глазами, должно быть, у него возникли ка кие-то подозрения, потом он сунул ключ в замочную скважину, запер дверь и ушел. А что ему еще остава лось делать?