Последнее пристанище (СИ) - Соот'. Страница 26

— Я тебя не отпущу.

— Кадана здесь нет.

— Ты знаешь, что я пришел к тебе.

— Я знаю, что ты уйдешь, как только тебе надоест.

— Хватит, Сигрун, — повторил он. — Я не хочу терять то, что у меня уже есть.

Губы Сигрун дрогнули, и она невольно уткнулась ему в плечо, чтобы скрыть глаза.

— Ты не любишь меня.

— Наверное, нет. Но я постараюсь полюбить, если ты дашь мне шанс.

ГЛАВА 18

Кадан медленно брел по набережной, жмурясь на капли дождя, падавшие с ноябрьского неба, сжимая кулаки в попытке понять — как могло случиться то, что только что произошло.

Кадан не верил, что Льеф может вот так запросто продать его. Кто угодно — только не он. Никогда, ни в одной из жизней он не был тем человеком, который стал бы им рисковать.

Льеф мог быть холоден, мог быть жесток, но Кадан всегда видел, что тот любит его.

Он остановился у парапета, где они с Луи часто останавливались вдвоем, и замер, глядя на посеревший от глухих низких туч Дунай.

Кадану казалось, что в этом мире они могли бы быть счастливы, как никогда. Само солнце светило для них, для них звучала музыка, лившаяся из окон.

Он так боялся, что эта жизнь и это счастье оборвутся так же, как и все жизни, что были до нее — и потому оттягивал момент их близости как мог, пил любовь Луи вполглотка, чтобы только растянуть ее на несколько лет — но так и не смог.

Кадан стоял и думал о тех далеких днях, когда он увидел Льефа в первый раз. Он должен был бояться и ненавидеть его, и смерть брата еще снилась ему по ночам… но он не мог. Стоило посмотреть на Льефа, как его покидал страх. Хотелось утонуть в его руках и принадлежать ему целиком.

Кадан не мог не отметить, как мало походил нынешний Луи на того Льефа, которого он когда-то знал — и в то же время ни на мгновение Кадан не усомнился бы, что это один и тот же человек.

Ни на мгновение до сих пор, потому что теперь он начинал понимать, что этого Луи не знает совсем.

От жизни к жизни каждый из них менялся, но почти всегда Кадану легко удавалось узнать любого — он ошибся только дважды, но обе эти ошибки стоили им жизни, потерянной или потраченной зря: с ведьмой из темного леса, которая предала их, и с Раулем… который слишком походил на человека из его снов.

Но самого Льефа он узнавал всегда, как бы ни менялся тот. Его улыбка, глаза… Лицо его всегда приходило Кадану во сне — и в первый, и во второй, и в третий раз.

Иногда он думал, что только той длинной, серой зимой, когда казалось, что весь мир возненавидел его, только тогда он и был счастлив — потому что Льеф любил его, заботился о нем, и Кадан чувствовал, что нужен ему.

Потом он вспоминал семью — ту, что была до Льефа, и понимал, что и сама та жизнь была, пожалуй, самой счастливой из всех, хоть мир, в котором они родились, и был суров, но в нем было место любви.

Он с удивлением думал и о том, как изменилась земля — и как изменились люди, живущие на ней, за эти сотни лет.

Что-то и кто-то оставались прежним — как никогда не менялся его отец, всегда любивший его, когда был вождем, когда был таном, и даже когда оказался нищим шотландским стрелком или неудачливым купцом.

Кадан раз за разом вспоминал слова Сигрун о том, что жизнь — это колесо, и о том, что он потерял свою судьбу, став рабом.

Эта была ложь. Судьбою его стал Льеф, и только она, Сигрун, и ее ненасытный Рун раз за разом отнимали эту судьбу у него.

"Если моя судьба принадлежит тебе, — думал он и видел лицо Льефа, такого, каким он был когда-то давно, перед собой, — то я согласен на нее".

И жизнь не была колесом. Медленно, но упорно она проворачивалась, как тугой проржавевший винт, двигаясь по спирали вперед. Чтобы ни говорили те, кто хочет остановить ее, заставить мир жить по одним и тем же правилам век от века.

Отстранившись от парапета, Кадан двинулся дальше.

"Неужели я ошибся? — думал он. — И это не ты? Но так не может быть, ведь ты помнишь то же, что и я".

Перед глазами его вставало холодное в своей вечной красоте лицо Леннара, с глазами, полными бессмысленной и святой веры.

Иногда Кадан ненавидел его, за то, что тот так и не принял его, что предпочел свои предрассудки его любви и попусту растратил шанс, снова дарованный им судьбой.

Иногда Кадан думал, что Рауль был своеобразной местью для него. Он хотел быть счастливым хотя бы чуть-чуть — даже если Леннар не хотел давать это счастье ему.

Он вспоминал серое небо над обителью Ордена и белоснежную хоругвь и думал, что Леннар, должно быть, был прав — хотя и сам до конца не понимал, в чем.

Доведись им судьбой возможность родиться раньше на несколько десятков лет, когда еще остатки ордена не прятались в своих крепостях, а несли службу на священной земле, никто не спросил бы с них, что они делают по ночам вдвоем, и никто не обвинил бы Леннара в том, что он нарушил обет.

Когда есть место и время для дела, то места и времени для предрассудков нет. Важнее насколько крепок твой меч. Но они вернулись в этот мир в дни болезни и гибели ордена, которому так мечтал служить Леннар — Кадан соврал бы, сказав, что хотя бы теперь понял эту мечту.

"Я хотел настоящей жизни", — сказал ему Луи в их самый последний разговор, когда они сверяли свои воспоминания и пытались лучше друг друга понять.

Нет, Кадан понять этого все равно не мог. Но готов был принять — если Леннар считал, что таков его долг.

И все же злость нарастала в нем день ото дня. Злость и на Леннара, и на себя самого, и на жизнь, которая играла с ними в какую-то глупую игру.

Тогда, в маленьком парижском театре, он чувствовал себя усталым как никогда.

Он видел сказки по ночам, когда засыпал, и Льеф снова и снова приходил к нему — но стоило проснуться, и глаза его видели, что мир совсем не похож на его сны.

Чтобы выжить, нужно было действовать так, как учила его мать. Цепляться за каждую возможность и не упускать ни один шанс.

И он не стал дожидаться, когда прекрасный принц из его снов явится за ним — хотя где-то в глубине души и надеялся, что под маской Рауля и скрывается он. Ведь не зря же странное, пугающее чувство узнавания и надвигающейся судьбы посетило его, когда Кадан впервые увидел Рауля в толпе.

Кадан соврал бы, сказав, что винит себя за ошибку. Даже чувствуя подспудно, что тот, кто рядом с ним — вовсе не его принц, он все равно получал удовольствие, и тем больше было удовольствие, чем более сильную боль удавалось ему причинить.

В глубине души Кадан не переставал смеяться над тем, какую над Раулем имеет власть — и сам удивлялся той злости, которую обнаружил в своей душе, но и не думал сопротивляться ей.

Соврал бы он и сказав, что с Раулем ему не было хорошо. Было. Их взаимные игры походили на долгий, растянувшийся на целых шесть лет половой акт с укусами, синяками и постоянной сладкой ненавистью друг к другу.

Теперь, вспоминая о тех днях, он даже отчасти о них скучал. Он узнал Рауля так хорошо, как Льефа не знал никогда. И в этом знании была обидная неправильность, потому что снова и снова он думал о том, что эти шесть лет он должен был провести с Луи.

А в этой жизни все было иначе — может быть, из-за того, что другой оказалась сама жизнь, а может, из-за того, что другими оказались люди, окружавшие его.

Кадан рано оказался сиротой — но и рано смирился с тем, что он один. Эта мысль не была новой для него, потому что с самого детства, распевая монотонные гаммы, он выдумывал для себя историю, в которой хотел бы жить — пока в конце концов не поверил в нее сам.

Это было игрой — и в то же время правдой, но вера часто граничит с игрой в нее. И Кадан представлял, как суровый викинг пленяет его. В деталях видел, как тот берет его в наполненной драгоценными одеждами избе. И видел их смерти — одну за другой.