Твой друг (Сборник) - Рябинин Борис Степанович. Страница 11
Вздохнула с облегчением. Чуть с ума не свело это тиканье! Бомбежку переношу нормально, артиллерийский обстрел, а вот тут — сдали нервы. И это объяснимо. Мы-то хорошо знаем, что сколько мин — столько и неожиданностей.
Это в начале войны мины были в основном нажимного действия: ступишь на нее — взорвется, не ступишь — будет лежать хоть до скончания века. Потом появились мины со всякими дополнительными хитроумными устройствами: с взрывателем на боку, с несколькими взрывателями, с проволочками, протянутыми в сторону от мины так, что можно пройти в нескольких метрах от нее, а она все равно взорвется. Прыгающие мины. Крылатые. Плавучие, которые течением прибивает к берегу. Иногда мины бывают незаметно соединены между собой: заденешь одну — взорвется и другая.
Могут быть целые комбинации мин. «Пасьянс», — говорят минеры. Все чаще попадаются глубинные мины замедленного действия, с часовым механизмом. Они могут взорваться через час, через сутки, через неделю. Мины с химическим механизмом еще страшнее. В такой мине идет химическая реакция, а когда переест волосок, который приведет в действие взрыватель, — никто не знает.
Поэтому нашим минерам, невзирая на постоянную боевую практику, приходится еще тренироваться, учиться, чтобы уметь разгадать любую вражескую уловку, быть всегда во всеоружии.
Можно восхищаться мужеством и самоотверженностью наших людей, которые достигли в минном деле виртуозного мастерства. Есть у нас боец Лепендин. Он разоружит любую мину, разгадает любой секрет, зачастую по одной детали безошибочно определит все ее устройство.
Руки у минеров удивительно чуткие. А посмотреть на них — заскорузлые, черные, как у землероба. Впрочем, все наши люди, от рядового до командира, и есть землеробы: постоянно роются в земле, ощупывают, оглаживают ее.
Нашпиговали матушку-кормилицу всякой нечистью — теперь очищай!
И собакам тоже приходится постоянно совершенствовать свое искусство. Для тренировки чутья закладывают разоруженную мину на дороге. Неделю по ней ездят, льют на нее дожди. Этого нам и надо. Ждем, чтобы пропал всякий запах. Только после этого пускаем собаку. Найди!
Мины без взрывателя прячем также под лежневку, в болото. Опять — найди!
Собаки научились работать и на тиканье часового механизма. Как услышат знакомый звук — сразу садятся!
Наступление! Минула небольшая передышка — и опять: вперед, на запад!
Погода — жара, сушь. Пыль клубится до небес. Масса техники, которая выплеснулась из всех окрестных перелесков, где укрывалась до поры до времени, теперь неудержимой лавиной катится на врага.
Идет сила, сметающая перед собой все преграды, ломающая отчаянное сопротивление врага, сила, выкованная героическим трудом советских людей в тылу, на заводах Урала и Сибири.
Идут и едут люди, шагают коренастые армейские лошадки, загорелые ездовые весело потряхивают вожжами, воздух сотрясается от непрерывного рокота моторов, и где-то среди этого нескончаемого невообразимого потока — наше подразделение, собаки.
Ночью — яркие сполохи по горизонту: бьет артиллерия. Она бьет и близко, и далеко. Иногда среди ночи подъедет батарея, займет огневую позицию и начнет обстрел противника. Проснешься и уже больше не спишь. А собаки — ничего, даже не лают. Привыкли.
Они уже настолько втянулись в такую жизнь, что, кажется, перестали замечать и грохот орудийной пальбы, и тысячи других резких раздражителей. Никакие отвлечения для них не существуют. Они преображаются только, когда раздается команда: «Мины! Ищи!»
Ездим на шести грузовиках. Стоит крикнуть: «По машинам!» — собаки начинают бешено лаять. Альф сломя голову бросается в кабину. Любит ездить в кабине, а не в кузове. Ему тесно, неудобно, нельзя лечь, но он терпит. Только время от времени лизнет капитана, словно спрашивая: «Скоро приедем? Когда кончится это мучение?»
Работы больше, чем когда-либо. За разминированием каждый проходит минимум двадцать пять километров в день.
Альф исхудал. Он никогда не был особенно толстым, а теперь просто приходится удивляться, как еще его ноги носят. Солдаты прозвали его по-украински «шкедлой». Сильно отощали и остальные собаки.
Маршрут следования нашей колонны отмечен на местности колышками с дощечками с дорогой для всех нас надписью: «Мин нет!» За постановкой их усердно наблюдает Христофорчик. Одно время старший лейтенант не был так внимателен к этой заключительной детали нашей работы. Считали: разминировано — и ладно. Но после того, как ему однажды пришлось вернуться из-за этого километров на семьдесят назад, он научился их ставить.
Интересно бы проехать по этим местам лет через десять, двадцать, зная, что здесь на стенах многих домов под слоем известки все еще существуют слова, торопливо начертанные твоей рукой: «Проверено, мин нет!» Сколько надо положить труда, чтобы могла появиться такая надпись даже на одном доме.
В период подготовки наступления пришлось крепко поработать всем подразделениям минеров нашего фронта. Необходимо было разминировать девяносто минных полей. Девяносто! Я не оговорилась.
Работа началась одновременно на многих участках. Из нескольких наших вожатых и лучших собак была создана контрольная группа командующего. Минеры не очень-то любят появление нашей группы. Заметно волнуются. Особенно строгий экзаменатор для них — Альф. Как пойдет, так обязательно что-нибудь обнаружит.
На марше изнываем от зноя. Едва выдается хоть какая-то возможность, мгновенно выскакиваем из машины и бежим к воде, купаться и купать собак.
Речка… Какое блаженство! Можно окунуться в нее, почувствовать прелесть ее прохлады, смыть с себя пыль, которой пропитались одежда, волосы. И собакам тоже большое облегчение: замаялись от жары…
Опять ЧП. Околел Харш. Накинулся на еду после длительной тряски в машине, съел сверх всякой меры — и конец. Врач констатировал заворот кишок. Погубила его жадность. Поневоле вспомнился тот толстый гитлеровец, первый хозяин Харша, который воспитал собаку по своему подобию — жирного, жадного, тупого разбойника. И все же жаль Харша: животное есть животное, оно не несет ответственности за дела людей.
Мы — в Польше, приближаемся к Висле.
Мелькают небольшие аккуратные городки и поселки с непривычно звучащими названиями. Многие разбиты артиллерийским огнем или бомбежкой с воздуха, опалены пожарами. И здесь лик земли изъязвлен кошмарной печатью войны, и здесь нам приходится искать и обезвреживать смертоносную начинку на дорогах, в населенных пунктах.
Запомнился вечер в одном городке.
Собственно, от городка оставалось лишь бесформенное нагромождение камней, из которых торчали то ножки железной кровати, то обломок стола или стула, говорившие, что еще совсем недавно тут была жизнь. Перед самым нашим приходом, вынужденные отступить, гитлеровцы подвергли ни в чем неповинный город варварской и не вызывавшейся никакими военными соображениями авиационной бомбардировке. Два часа полдюжины «юнкерсов» сбрасывали на беззащитные кварталы жилых домов тяжелые фугасные и зажигательные бомбы. Город был разрушен до основания. Жители — кто успел, убежали в лес, кто не успел — остались под развалинами.
Потухли пожары: лишь кое-где продолжал куриться синий дымок. Население не возвращалось, опасаясь нового налета. Могильная тишина стояла над уничтоженным городом.
Бессмысленность этого уничтожения выходила за рамки всего виденного нами ранее. Снова легло на сердце чувство неизбывной боли за бесчисленные жертвы и страдания, боли, с которой мы пришли сюда через тысячу смертей, пришли на истерзанную землю Польши.
С этим тяжелым чувством Мазорин, Христофорчик и я бродили после заката солнца среди руин, пытаясь отыскать хотя бы крупицу чего-то живого, уцелевшего от общей гибели. Неожиданно наткнулись на женщину, рывшуюся среди камней. В черном, надвинутом на лоб платке, в черной юбке и в какой-то неопределенного темного цвета линялой рваной кофте, с изможденным, хотя еще не старым лицом, на котором застыла нестерпимая мука, она казалась живым олицетворением человеческого горя, персонажем, сошедшим с знаменитых гравюр Гойи, изображавших ужасы войны. Увидев нас, женщина поднялась и пошатываясь направилась к нам.