Твой друг (Сборник) - Рябинин Борис Степанович. Страница 19

Мы жили счастливо. У меня родилась дочь — Вера. Муж боготворил меня и нашу малютку… Может быть, это звучит напыщенно, но я не могу найти другого слова, которое более полно могло бы выразить то, что я хочу сказать. Мне казалось, что нет женщины на свете счастливее меня.

И тут началась война. Теплоход мужа стал военным транспортом. Во время обороны Одессы корабль вывозил раненых, доставлял в осажденный город продукты, боеприпасы. Но однажды он ушел и больше не вернулся…

Тогда я как-то плохо сознавала, что муж погиб, что я больше никогда, никогда не увижусь с ним. Мне казалось, что вот-вот донесется с моря знакомый гудок, я увижу на рейде его теплоход…

Я работала медицинской сестрой в госпитале, проводя в нем круглые сутки; со мною была и моя Верочка, тогда еще совсем крошечная.

Снаряды и бомбы рвались на улицах, смерть витала над городом, унося новые и новые жертвы. Бомбами были разрушены целые кварталы домов. Особенно сильно пострадал рабочий район Пересыпь. Были взорваны дамбы, море поглотило парки Лузановки, Куяльника. Жители с детьми ютились в различных временных убежищах, другие нашли себе пристанище в катакомбах, которые потом, в период оккупации, сделались главным местопребыванием партизан.

Нелегко вспоминать все это. Но и не вспоминать — нельзя. Когда оглядываешься назад, даже не верится, что все это пришлось пережить нам, что все это — было…

Когда наш госпиталь был эвакуирован, настала и мне пора уезжать.

С ребенком на руках я пришла в порт. Мирта, конечно, с нами. В порту — тьма, наполненная движением людей, тихим бряцанием оружия… Под прикрытием темноты грузились и уходили суда, спеша под покровом ночи пересечь опасную зону, уйти как можно дальше.

В длинной веренице людей дохожу до трапа, ведущего на борт транспорта, и тут — остановка:

— Гражданка, с собакой нельзя!

Молодой боец морской пехоты преградил мне дорогу.

Что делать? Бросить Мирту? Это было невозможно.

Я стала просить бойца пропустить собаку. Он отказал наотрез. Потом вгляделся мне в лицо — и вдруг слышу: «Надежда Андреевна!..» Оказалось — моряк из экипажа моего мужа. Он лежал, раненый, в госпитале, когда его товарищи отправились в свой последний рейс… Узнав меня, он уже не смог отказать вдове своего бывшего капитана и пропустил Мирту.

В рассказе Надежды Андреевны наступила короткая пауза.

Невдалеке, оставляя за собой на поверхности моря длинный волнистый след, прошел полный народа, ярко освещенный катер-трамвай, возвращавшийся из Аркадии. На минуту он отвлек нас, а его праздничный вид напомнил мне недавнее путешествие на «России».

Воображение нарисовало, как плывет под черным пологом южного неба, отражаясь в воде, залитая огнями громада дизель-электрохода. Далеко по морю разносится музыка. Под желтыми как апельсины фонариками танцуют пары. В изумрудно-зеленом бассейне скользят тени пловцов. Вода освещена изнутри, она точно фосфоресцирует, и кажется, что и тела людей тоже фосфоресцируют, словно диковинные рыбы в глубине. А вокруг — теплая, ласковая темнота. Море пустынно. Лишь изредка замерцает и пропадет вдали огонек рыбацкой шаланды, утонули во мраке берега, а может быть, они вообще сейчас так далеко, что их не увидишь и при ярком свете дня? И мнится, будто во всем мире сейчас только это судно — одно между небом и водой…

— Правда, красиво? — с женской непоследовательностью проговорила Надежда Андреевна, провожая взглядом уплывающий трамвай, и тут же, возвращаясь к нити своего рассказа, поспешно добавила: — Нет, не таким было наше плавание…

Представьте черный, до отказа набитый ранеными, детьми, женщинами, пароход, без огней, без опознавательных знаков, плывущий куда-то в кромешную тьму, вспомните тревожную обстановку того момента, и вы хоть в малой степени поймете те чувства, с какими мы покидали Одессу.

Мы вышли при попутном ветре и при слабом волнении на воде, однако с каждым часом ветер крепчал.

Ночью в море разыгрался свирепый шторм. Перегруженный транспорт тяжело ложился с одного борта на другой. За стенами каюты, где вместе со мной, Миртой и ребенком был еще добрый десяток пассажиров, стояли оглушительные гул и грохот; от непрерывно чередовавшихся ударов волн содрогался корпус корабля. Тем, кто находился на палубе, было приказано держаться друг за друга, чтобы их не смыло.

Перед рассветом, когда шторм начал немного стихать, на нас напали фашистские бомбардировщики. Сбросив осветительные бомбы на парашютах, они принялись один за другим пикировать на транспорт.

Разгорелся тяжелый и неравный бой. Пароход отбивался, но самолеты снова и снова заходили для атаки, ложились на крыло и обрушивали на цель свой смертоносный груз.

Нашим зенитчикам удалось сбить два стервятника. Пылающими факелами они упали в море. Но силы были слишком неравны.

Помню взрыв, потрясший все судно. Полетели палубные надстройки. Начался пожар. Был подан сигнал: всем покинуть корабль.

Прижимая к себе дочурку, я выбежала на палубу. Момент был ужасный. Транспорт быстро погружался. Ярость обреченного корабля, который все еще продолжал отбиваться от врагов, мешалась с воплями женщин, выкриками команды, ревом пламени, треском ломающихся переборок. Огонь пожирал то, что еще уцелело от взрыва. Стали спускать шлюпки, но одна оказалась изрешечена осколками и пошла ко дну, оказавшись на воде, другая, переполненная людьми, была разбита прямым попаданием бомбы. Летели в воду спасательные круги, за ними прыгали люди.

В эти страшные мгновения я думала лишь об одном: как спасти мою Веру. Каждая мать хорошо поймет меня: когда у тебя на руках находится беспомощное существо, жизнь которому дала ты, и ему грозит опасность, все мысли — только о нем, только о том, как отвратить от него беду; о себе не помнишь.

Какой-то боец подал мне пробковый пояс. Я успела обвязать им ребенка, который, ничего не понимая, испуганно цеплялся за меня, когда новый, еще более сильный взрыв потряс судно.

Волна горячего воздуха смела меня с палубы и выбросила в море, вырвав из моих рук ребенка, а подхвативший шквал сразу же отнес далеко от парохода. Смутно помню, как я боролась с волнами, как кричала и звала мою Веру. Вокруг меня носились на обломках дерева, барахтались тонущие люди; над головой, расстреливая беззащитных, все еще завывали самолеты; а вдалеке догорал на воде гигантский костер… Потом в памяти — полный провал.

Сознание вернулось ко мне много дней спустя, в госпитале, на Большой земле. Меня и некоторых других подобрала наша подводная лодка. Но Веры среди спасенных не было…

Голос Надежды Андреевны внезапно прервался. Воспоминания взволновали ее. Зябко поведя плечами, она умолкла, а я, под впечатлением ее слов, явственно представил себе тяжелый гул ночного шторма. С громом катится вал за валом. Ни звезд на небе, ни огонька на воде; только этот грозный беспрерывный гул.

И где-то среди этой разбушевавшейся стихии, которой, кажется, нет ни конца ни края, в кромешной тьме — ребенок, беспомощное крохотное живое существо, оторванное от матери, едва начавшее жить и уже обреченное войной на преждевременную гибель…

Надежда Андреевна провела рукой по волосам дочери, которая еще теснее прижалась к матери, и, успокоившись, продолжала:

— Кончилась война. Пришли мирные дни, но для меня это была уже совсем другая жизнь, ибо я потеряла всех, кого любила: мужа, дочь. Даже собаку.

Медленно, как после тяжелой болезни, оправлялась я от пережитых потрясений, с душой, окаменевшей от горя. Я не была одинока, нет. Друзья заботились обо мне, но здоровье мое пошатнулось.

Как-то раз я отдыхала в Крыму, близ Евпатории. Стояла чудесная солнечная погода. А мне в такие дни делалось особенно грустно. Отделившись от компании, я пошла побродить одна.

Не заметив, забрела далеко. Дорога пролегала мимо небольшого рыбацкого поселка. Мне захотелось пить, и я направилась к крайнему домику, где были развешаны сети. У калитки, ведшей внутрь дворика, греясь на солнцепеке, лежала большая черная собака. Я взглянула на нее и задрожала: это была Мирта.