Мистер Дориан Грей (СИ) - Янис Каролина. Страница 15

Смотря на проплывающий за окнами пейзаж огромного города, я вдруг остро, до боли в груди ощутил, что мне страшно. И чем можно было это объяснить? Чего я вдруг испугался? Но в ту секунду в моей груди, словно изнутри прорезался тонкий острый импульс. Он извечно был для меня предвестником необъяснимого, смутного чувства, которое я ненавидел. Это чувство было страх. Я откинулся головой на сидение и открыл глаза только у театра, освещённого множеством фонарей, стоящих на высоких, уверенных столбах. Я молился, чтобы этот спектакль раз и навсегда разочаровал меня в её игре, в её глазах, в ней самой. Чтобы это наваждение, из-за которой я предал женщину, бескорыстно дарившую мне истинное наслаждение, оказалось фальшивкой, мелочью, той самой абстракцией, в которой не существует чётких позиций и стремительно-уверенных линий.

«Я пришёл, чтобы разочароваться в тебе, Лили Дэрлисон, не разочаруй меня», — бредил я, бормоча себе под нос, умещаясь на место в пустующем балконе, как бы обособленном от других зрительских мест. Только спустя несколько минут, когда прозвенели все три звонка, а занавес распахнул свои объятия для зрителя, и я увидел силуэт Лили, лежащей в роскошном чёрном пеньюаре на белых простынях, моё одиночество, заполненное эстетической эротикой было нарушено. На балкон вышел ещё один статный мужчина, оглядел меня, совершенно не удивляясь моему нахождению здесь, осторожно пожал мне руку и шепнул на ухо:

— Приятного просмотра, я режиссёр, Бредли Ривз.

Я ответил только лишь, что это честь для меня, но имя своё не назвал: раздался рокот аплодисментов. И, к счастью, больше Ривз не отвлекал меня. Я видел Лили сверху вниз, а такое зрелище открывалось здесь немногим. Совсем немногим… Ох, старый развратник Гарольд постарался, выбрав мне место, ничего не скажешь. Где-то в районе сердца прошла незнакомая дрожь, когда она выгнулась всем телом на постели, потягиваясь. Томно простонала, будто спросонья, изнеженно протёрла глаза. А затем, таким тихим голосом позвала:

— Любимый!..

… А потом этот «любимый» убил её. Не знаю, как я усидел на месте, в том жёстком кресле, пока она погибала в его руках. Я не мог понять, это игра или обкуренный актёр слишком вжился в роль?! Господи, как же я вцепился в плечо Ривза, который, по всей видимости, наслаждался картиной, сукин сын! Встряхнув его, я как ненормальный, спрашивал, раз за разом: «Так должно быть? Он же не убьёт её? Ей ничего не угрожает?». Он смотрел на меня, как на сумасшедшего, но старался повторять чаще, и, как можно громче и разборчивее: «так должно быть». Мне казалось, что он открыто упивался, той болью, которую испытывала героиня.

Лили.

Её глаза были полны слёз, а тело вздрагивало и сжималось на смятых простынях. Какие крики, сдавленные и сухие срывались с её уст, пока он сжимал её шею! Как этот ублюдок накрыл её лицо подушкой, заставив тело конвульсивно забиться и замереть в ужасном облике смерти. Я сидел, как на пытках, как на электрическом стуле, плотно сжимая руками сиденье. Мне хотелось выбежать на сцену, изматерить этого урода, избить его, уничтожить. Только внутренний контроль, только самодисциплина не давали мне сделать это.

Сюжет развивался, изначально, слишком тускло, но это затяжное начало приносило неоценимую пользу — я мог вдоволь налюбоваться ею. На какую-то минуту меня осенило: люди пришли сюда не из-за новой постановки, а для того, чтобы посмотреть на неё. Господи, почему на неё хочется смотреть непрестанно?.. Когда герой-ублюдок сказал: «Я разлюбил тебя. Ты не нужна мне. И никому ты не будешь, мёртвая, нужна», — по моему телу прошёл озноб. Я думал, что это будет быстро. Что это не будет повторением убийства Дездемоны Отелло, но, чёрт подери, всё было гораздо хуже. Грёбанные пять минут длились эти муки. Вернее, я смог выдержать только пять минут. Слова извращённого любителя смерти-режиссёра успокоили меня только на долю секунды, а дальше я не смог выдержать этого кошмара. Я умчался из зала, моё сердце колотилось так бешено, что всё свело у меня внутри. Тяжко дыша, я остановился у колонны в холле театра и откинул голову назад…

Этот Бредли, тот герой-любовник… Они наслаждались смертью, болью? Я называл их в подсознании мерзавцами, упырями, уродами? А сам-то я, чем отличаюсь? Чем я, чёрт возьми, отличаюсь? Что я могу дать Лили или любой другой девушке? Ничего, кроме той боли, которой буду наслаждаться. Но она… эта слишком невероятная Дэрлисон достойна большего! Но почему сейчас я не получал удовольствия от того, что видел? Почему хотел задушить того урода, а не присоединится к этому… процессу? Вздрогнув изнутри, я был готов уже выбежать из театра, но увидел женщину, что везла огромную тележку с цветами: среди них были розы, пионы и лилии… Штук сто, не меньше. Бордовые, как кровь. Яркие, как её губы. С длинными лепестками, как её ресницы — такие длинные, что запросто бросали тень на её щёчки, от белеющего света софитов. Я подошёл к женшине и произнёс еле слышно, протянув тысячу долларов.

— Все лилии в гримёрку Лили Дэрлисон.

— Будет выполнено, сэр, но тут слишком много…

— Мне всё равно. Главное возьмите и сделайте, что я сказал.

— Никакой записки?

— Мне пока нечего ей сказать, — неопределённо прошептал я, пожав плечами.

Слабо улыбнувшись, я вышел прочь из театра. Но уже не бежал, как ошпаренный. Я понял, что хочу на неё смотреть. Хочу видеть её: чаще, хочу слышать её: громче. Хочу понять, что она значит. Что всё это значит.

— Лили, — шепнул я её имя вслух, прежде чем лечь на постель и уснуть глубоким сном.

На следующий день я проснулся как обычно, в пять тридцать девять, но вечером. Как приличный наркоман к дискотеке, к семи я был полностью готов, чтобы принять новую дозу её мастерства, её голоса… И не хотел останавливаться.

========== fears ==========

Дориан

Я перелистнул последнюю страницу отчёта Джеймса Гриндсона, и, перед тем, как поставить подпись, взглянул на дату. Шестнадцатое апреля. Середина второго месяца весны, такой длинной, как никогда раньше. Или может только мне дни казались вечностью до того момента, пока я не опускался в кресло в великолепной зале театра? Дрожь прошла по сердцу, прежде чем театральные образы Лили пронеслись перед глазами. Я поймал себя на мысли, что вот уже чуть меньше месяца посещаю театр, как зритель — и только зритель — ежедневно. Ведь каждый день на величественную сцену выходит Лили Дэрлисон, играя в спектаклях «Двое в спальне», «Ромео и Джульетта», «Несчастная Лукреция». Везде она — главный персонаж, что, несомненно, заслужено. Главный и ужасно несчастный. Около недели я видел её игру лишь в той пьесе, в которой познал её актрисой впервые.

«Двое в спальне» дались мне до конца только с третьего просмотра. И дело совсем не в том, что мой неподкупный страх и ужас перед её убийством исчез. Наоборот: она играла ещё реалистичнее, чем прежде. Я боялся увидеть её мёртвой, пусть даже на сцене. И моё чёртово подсознание меня наградило: после спектакля, мой ночной кошмар непременно заканчивался пропадающей во тьме сценой, на котором стоит белоснежная кровать, а на ней лежит Лили, без движения, без румянца на щеках, но с открытыми глазами, в которых пустота и смерть. Проснувшись в холодном поту раза четыре за одну ночь, я понял, что сумасшедший и хочу убить того урода, который прикончил невинную ни в чём, кроме любви к этому зверю, девушку. Мне тогда впервые захотелось досмотреть до конца, что станет с тем ублюдком. Что он скажет в своё оправдание? Или что он почувствует, когда увидит, что тело его некогда любимой женщины окажется бездыханным, покинутым жизнью, душой, любовью. Меня поразило то презрительное равнодушие, с которым он накрыл её тело простынёй. Будто она кукла, или манекен. На постели он бездвижно сидел с минуту, после чего произнёс: «Теперь я никому не нужен». Обняв её мёртвое тело, он лёг рядом с ней — и занавес закрылся, под страшный гул аплодисментов. Когда овации достигли своего пика, зрителям снова были предоставлены: сцена, актёр, играющий ублюдка, а ещё, самое желанное мною зрелище, Лили. Живая, улыбающаяся, счастливая. Она купалась в том, как пожирали её глазами мужчины, в этом чёрном, полупрозрачном в зоне ног великолепии. Безусловно, она видела, с каким восхищением на неё смотрели некоторые женщины, а некоторые — с завистью, что выражалось в их злых лицах и отсутствии аплодисментов. Но на это ей было всё равно — она принимала кожей только свет, вдыхала только хорошие эмоции.