Авантюристы (СИ) - Турбин Андрей. Страница 5

«Ишь ты, как разговорился, — глядя на Левушку, думал Нарышкин, — глазища-то вытаращил, что твои ведра!».

Он зевнул и пожал плечами:

— Все это сказки, Лева, золотой призрачный дымок! Соломоновы копи, священный Грааль, пропавшая Атлантида… Подобные истории весьма забавляли меня в юности. Тогда мне страшно хотелось послать к черту учение и дать деру в Америку — воевать с индейцами и отыскивать Эльдорадо! Все это — не более чем увлекательные байки, которые приятно послушать на ночь. Странно, что ты, господин коллежский, в них до сих пор веришь. Выходит, что ты со своим давешним немцем — визитером одного поля ягоды. Один до Трои дорыться мечтает, другому книжки царские понадобились! Ну, хорошо, положим, лежат сейчас где-нибудь эти царевы фолианты… Вернее, то, что от них осталось, потому как сгнили уже давно, либо крысам на корм пошли. Но мне-то, Лева, какой с этих басен прок?

— Вот именно, — «где-нибудь»! — Левушка посмотрел на Сергея с явным сожалением. — Эх, ведмедь ты, ведмедь!

Он выпил свой бокал до дна, снова рассмеялся своим резким, сухим, неприятным смешком, а затем как-то сразу перевел разговор в другое русло:

— Эх, брат Нарышкин, то ли дело за границей! Вот взять, к примеру, Лондон! Славное место. Вестминстер, Чипсайд, Тауэр… Та же хмарь, что и здесь, однако не так постыло! А где-то, Сережа, целый мир… Восток… пирамиды… Италия, в конце концов! А кенгуру? Кто из нас может похвастаться, что видел живого кенгуру? Это, знаешь, такое с карманом… — он ухмыльнулся и ткнул пальцем в живот Нарышкина. — Э, брат, да ты, я вижу, жирком подзаплыл! Надо себя держать… Поди, все на диване бока пролеживаешь? А жизнь-то мимо проходит!

Сергей покраснел и, нахохлившись, неприязненно покосился на тонкую талию приятеля, который успел заметно охмелеть. Последнее обстоятельство слегка подняло настроение нашему герою: что-что, а пить Левушка никогда не умел.

— Я хочу всего и сразу! Денег много единым махом загрести… А потом — в Италию, к пирамидам или хоть на тех же кенгуру поглядеть… — Трещинский снова зашелся хриплым смешком. — Видишь, сколько желаний!.. Статс-даму тоже хочу… Впрочем, к чему мне с деньгами эти дешевые потаскушки?! Лучше уж тогда сразу — Шамаханскую царицу!

— Э, брат, да ты, Ваше высокоблагородие, уже под сурдинку нарезался! — Нарышкин усадил Левушку в кресло и отобрал у него опустевший бокал.

— Кто… я? Ничуть не бывало! Мы с тобой еще должны выпить брудершафт! Алексис! Алексис! — позвал он. — Принеси нам, любезный, брудершафту.

— Ну, так и есть, — вздохнул Нарышкин. — Чекмарь чекмарем!

Трещинский вытаращил на друга вдруг разом ставшие мутными и бессмысленными глаза. Погрозил пальцем.

— А… а… смеяться изволите, Сергей Валерианович… нехорошо-с. Я тут Вам душу распахнул, а Вы, милостивый государь, потешаться надумали. Я вот как сейчас кого-то вызову… через платок стреляться…

Нарышкин, не спеша, снял со стула просохший у камина сюртук, достал из кармана широкий, как скатерть, носовой платок и трубно высморкался в него. В дверях показалась испуганная физиономия лакея.

— Ты вот что, голубчик… Что у нас там поблизости выпить имеется? — Сергей пристально оглядел опустевшие подносы.

— Мадера имеется, ром… также, — Алексис покосился на оплывшего в кресле барина.

— Мадерой твоей только воробьев причащать, а вот ром подойдет. И сооруди-ка мне стакан грогу. Сумеешь?

— Как не уметь-с, — тревожно отозвался Алексис.

— Только смотри, не ошибись в пропорциях!

Лакей поклонился и попятился из двери.

— Или лучше так, — подытожил Нарышкин, — стакан грога, рюмку рома, а хозяину твоему чай с лимоном.

— Рюмку только полную налей, а то я знаю вас, чертей! — крикнул он уже вдогонку.

— Так как же, насчет стреляться? — давясь хмельным смехом, замычал утопающий в кресле Левушка. — Оскорбление кровью смыть?

— Да, интересно… Это я про твое обогащение, господин коллежский советник! — Нарышкин принялся расхаживать по комнате. — Говоришь, пусть даже и безнравственно, но коли дает фортуна шанс, стало быть, хватай ее за хвост или что там у нее имеется? Бери и не выпускай!

— Ну так, значит, не продашь имение? — донеслось из глубины кресла.

Сергей, не обращая на него внимания, отрицательно мотнул головой.

— Жаль… жаль! — с грустью пробормотал Левушка. — А вдруг передумаешь? Может быть, это и есть твой шанс, а Сережа?

— Нет, не передумаю! — ответил Нарышкин, продолжая размышлять о своем.

Он растворил окно, подставил разгоряченное лицо прохладному ветру, задумчиво поглядел на темнеющую Мойку. Внизу о чем-то громко бранились вышедшие на работу фонарщики.

— Хорошо бы, конечно, Фортуну ухватить за бока или за другие какие выпуклые места, — сказал сам себе Сергей, и эта фривольная мысль представилась ему в образе обнаженной пышнозадой нимфы, прячущейся почему-то в камышах.

— Мир повидать это тоже дело… Тут ты, Лева, пожалуй, прав… Махнуть в Париж или еще куда-нибудь. А хотя бы и кенгурей погонять… Ну, а потом можно и тихое место себе на земле приискать, ведь есть же где-нибудь такое место? Что скажете, Ваше высокоблагородие?

— Болван ты, болван! — процедил Трещинский. Язык его заплетался, но в голосе чувствовалась неожиданная злоба.

— Болван… — тихо повторил он. — Да уж видно, так тебе на роду написано… Пропадай не за грош…

Нарышкин рассмеялся, затворил окно, надел уже совсем просохший сюртук.

— Что и говорить, приятное окончание вечера. Ну, бывайте здоровы, господин коллежский советник!

Кресло с Левушкой ответило мерным храпом…

Уже в дверях Сергей столкнулся с Алексисом, несшим небольшой поднос с напитками. Нарышкин остановил лакея и залпом выпил ром, хлебнул обжигающий губы грог.

— Барин твой изволят почивать, — произнес он, закусывая горячий напиток лимоном. — Ты его не трогай теперь, а как проснется, дай ему чаю… или лучше шампанского во льду. Он, барин твой, всегда раньше так любил.

— Нешто я, сударь, не знаю, — пошевелил бакенбардами лакей. — Они и теперь так поступают.

— Ну, вот и славно. Проводи меня к выходу.

Алексис вздохнул, поставил поднос, и, сонно помаргивая, поплелся провожать уходящего гостя.

Глава вторая

ЗАСТУПНИК И БЛАГОДЕТЕЛЬ

Прошло три дня, в течение которых Нарышкина охватила непонятная хандра. Часами валялся он, продавливая диван, в своей квартирке на четвертом этаже в доме наследников купца Завынкина на Большой Мещанской улице.

Необъяснимая тоска проникла в грудь нашего героя, какой-то невидимый глазу душевный переворот произошел в нем, заставляя его грезить и воспарять «в эмпирей», что по обыкновению было противно его не терпящей всевозможных томлений, здоровой от природы, хотя и не лишенной своеобразной чувствительности натуре.

Ему грезились райские кущи, до странности, впрочем, похожие на парк Елагина острова. Там, в этих зарослях, Нарышкин ловил резвоногую богиню Фортуну. Богиня изворачивалась, пряталась, убегала, норовя показать аппетитные ягодицы, но Сережа Нарышкин был настойчив и неутомим. Он настигал беглянку, срывал с нее какие-то античные одежды и увлекал в кусты… Фортуна вырывалась, сопротивлялась, говорила: «Сережа, не надо! Как тебе не стыдно — дети же смотрят!» (Неподалеку и вправду порхали какие-то амуры…) Однако Нарышкин был неумолим. Он шикнул на крылатых карапузов, а богине подарил серебряный рубль да еще два добавил ассигнациями, после чего Фортуна, немного конфузясь, согласилась… Сцена совсем была уже готова стать непристойной, но тут из-за кустов степенно вышел величавый старик с длинной седой бородой, в дорогой шубе и высокой шапке с меховой опушкой. В одной руке он сжимал окровавленный посох, а другой прижимал к боку стопку книг — собрание сочинений господина Дюма. Старик потряс в воздухе посохом и, подвывая на театральный манер, закричал ни к кому особенно не обращаясь: