Спартак (Роман) - Фаст Говард Мелвин "Э.В.Каннингем". Страница 40

Они все ненавидели Спартака. Этот дом был заполнен Спартаком; никто не представлял его облик или вид, образ мыслей и манеры, но этот дом был заполнен его присутствием и Рим были наполнен его присутствием. Это была полная выдумка что он, Гракх, был свободен от этой ненависти. Напротив, его ненависть, которую он всегда так тщательно скрывал, была более жестокой, более горькой, более острой, чем их ненависть.

Когда он боролся со своими воспоминаниями, его воспоминания обретали форму и вид, цвета и реальность. Он вспомнил, как сидел в Сенате — и он никогда не сидел в палате Сената, не чувствуя негодования и негодовал на собственную гордость, ведь он находился там среди великих, аристократов, — когда быстрой почтой пришли новости из Капуи, что произошло восстание среди гладиаторов в школе Лентула Батиата и оно распространяется по сельской местности. Он вспомнил волну страха, охватившую Сенат, и то, как они начали кудахтать, как огромная стая гусей, все они говорили сразу, все они говорили дикие, исполненные страха вещи просто потому, что горстка гладиаторов убили своих тренеров. Он вспомнил свое отвращение к ним. Он вспомнил как он встал, собрал свою тогу и бросил ее через плечо, жест, ставший его визитной карточкой, и загремел на своих августейших коллег:

— Джентльмены — джентльмены, вы забыли кто вы!

Они перестали болтать и повернулись к нему.

— Джентльмены, мы столкнулись с преступлением горстки ничтожных, грязных, обреченных на убой рабов. Мы не столкнулись с вторжением варваров. Но даже если бы было так, джентльмены, мне казалось, что Сенат может вести себя несколько иначе! Мне кажется, что мы обязаны соблюдать определенное достоинство!

Из-за него они были в ярости, но он был в ярости из-за них. Он взял за правило, никогда не выходить из себя, но однажды это случилось, и он человек низкого рождения и происхождения, простолюдин, оскорбил и смирил величайшее августейшее сообщество во всем мире. — Черт с ними! — сказал он себе, и вышел из зала с их благочестивой защитой собственного достоинства, от которой звенело в ушах, и пошел домой.

Этот день жил с ним. Каждая минута этого дня жила с ним. У него был повод испугаться. Он нарушил свои священные правила поведения. Он вышел из себя. Он нажил врагов. Идя по улицам своего любимого Рима, он был полон страхов по поводу того, что сделал. Но страх смешивался с презрением к своим коллегам и презрением к себе, за то, что он не мог даже сейчас преодолеть свой страх перед Сенатом и его укоренившимся почитанием дураков, захвативших эти места.

На этот раз он был слеп к запаху, звуку и виду его любимого Рима. Гракх был горожанином, здесь рожденным и выросшим, а его местом обитания был город. Это была его часть, и он был ее частью, и он лелеял непревзойденное презрение к далеким горизонтам, зеленым долинам и журчащим ручьям. Он научился ходить, бегать и драться в извилистых переулках и грязных канавах Рима. В детстве он взбегал, как козел на высокие крыши бесконечных многоквартирных домов. Запах древесного угля, который пронизывал город, был самым сладким из знакомых ему ароматов. Это была одна из областей его жизни, где цинизм никогда не побеждал. Пройтись по узким рыночным улицам, между рядами тележек и киосков, где товары всего мира были выставлены и проданы, всегда было для него новым приключением. Половина города знала его в лицо. Слышалось «О, Гракх»! здесь, и «О, Гракх!» там, без церемоний или суеты, и продавцы, и сапожники, и нищие, и лодыри, и ломовые извозчики, и каменщики, и плотники, любили его, потому что он был одним из них, и боролся и цеплялся на своем пути к вершине. Они ему нравились, потому, когда он покупал голоса, он платил самую высокую цену. Они ему нравились, потому он не заносился, и потому предпочитал ходить, а не ездить. И потому, он всегда успевал поздороваться со старым другом. То, что он не предлагал лекарства от их растущей нищеты и безнадежности в мире, где рабы заставляли их становиться бездельниками и попрошайками, которые жили на пособие государства, мало что изменили. Они не знали никакого лечения. И он, в свою очередь, любил их мир, мир мрака, где возвышающиеся многоквартирные дома едва не сталкивались на грязных переулках и подпирались бревнами, мир улиц, шумных, грязных, убогих улиц величайшего города мира.

Но в тот день, который он так живо помнил, он был слеп и отключен от всего этого. Он прошел по улицам, не обращая внимания на приветствия. Он ничего не покупал в киосках. Даже вкусные кусочки жареного бекона, фаршированные шеи и копченая колбаса, приготовленные на стольких тележках, не привлекли его. Обычно он не мог сопротивляться уличной кулинарии, медовым пирожным, копченой рыбе, сушеным соленым сардинам, маринованным яблокам, и несвежей икрой; но в тот день он стал невосприимчив к этому и погрузившись в собственную тьму, он возвращался к себе домой.

Гракх, почти такой же богатый, как Красс, никогда не позволял себе построить или купить одну из частных вилл, которые поднимались в новой части города, среди садов и парков вдоль реки. Он предпочел занимать первый этаж многоквартирного дома в его старом районе, и его двери были всегда открыты для тех, кто хотел его видеть. Следует отметить, что многие зажиточные семьи жили на первых этажах. Они выбрали своим жилищем многоквартирные дома, а в Римском многоквартирном доме арендная плата снижалась, а страдания увеличивались, стоило лишь подняться по шаткой лестнице, ведущей к верхним этажам. Обычно только на двух нижних этажах была вода, какой-нибудь туалет или место для купания; но старая племенная община не была такой в далеком прошлом, повсюду наступило абсолютное разделение на богатых и бедных, и у многих состоятельных торговцев или банкиров, настоящее гнездо бедности возвышалось на семь этажей над головой.

Итак, Гракх вспомнил, как он вернулся в свой дом в тот день, ни слова приветствия или поклона кому-либо, и как он пошел к себе, дав своим рабам довольно необычное распоряжение оставить его в покое. Все его рабы были женщины; на этом он настаивал, и не хотел бы, чтобы кто-то делил их с ним; и он не переусердствовал, как это делали многие его друзья. Женщины справлялись со всеми его потребностями. Он не держал особого гарема, как часто делали холостяки; он использовал тех своих рабынь, которые привлекали его в тот момент, когда ему нужен был сожитель, и поскольку он не желал никаких осложнений в своей домашней жизни, когда одна из его женщин забеременела, он продал ее владельцу плантации. Он рассуждал, что детям лучше расти в деревне, и не видел ничего аморального или жестокого в своем поступке.

У него не было фаворитов среди его женщин, так как он никогда не был способен ни на что большее, чем самые случайные отношения с любой женщиной. Любил говорить, что его семья была лучше упорядоченной и более мирной, чем большинство. Но теперь, когда он лежал в постели на Вилла Салария и вспомнил тот день, его мысли о своей семье не вызвали ощущения радости и тепла. Моральные терзания охватили его, ему было противно думать о том, как он живет. Тем не менее он исследовал инциденты того дня. Он видел себя с точки зрения, толстого, грубого человека в тоге, одиноко сидевшего в голом помещении, он позвонил в свой кабинет и, должно быть, сидел там дольше часа до того, как прервался. Затем постучали в дверь.

— Что там? — спросил он.

— Несколько джентльменов хотят увидеть вас, — сказала рабыня.

— Я не хочу никого видеть. — Как это было по-детски!

— Это отцы и почтенные особы из Сената.

И они пришли к нему, он не был потерян и изгнан из своего круга. Что заставило его думать, что будет изгнан? Конечно, они придут к нему! Он снова жил. Его эго вернулось. Он вскочил и распахнул дверь, он был прежним Гракхом, улыбчивым, уверенным, компетентным.

— Джентльмены, — сказал он. — Джентльмены, я приветствую вас.

В комитете было пять человек. Двое из них были консулами; трое других патрициями, известными и проницательными. Комитет пришел не столько из-за нынешней чрезвычайной ситуации, сколько для того, чтобы заново цементировать любые политические трещины, которые Гракх мог бы создать. Таким образом, они блефовали, предупреждали и ругали его.