Божьи люди. Мои духовные встречи - Митрополит (Федченков) Вениамин. Страница 7
Вспомнился случай: пришел один такой любопытный к о. Иоанну Кронштадтскому “поболтать”; а тот увидел это и велел прислуге вынести посетителю стакан воды и ложку да прибавить:
— Батюшка приказал вам поболтать.
Тот не знал, куда и деться[8]…
Но каково же было мое приятное разочарование, когда я услышал снизу тихий, но довольно ясный ответ:
— Нет, нет! Я сам поднимусь.
Но не в словах лишь дело, а главное — в голосе: он был замечательно ласков и кроток.
И у меня сразу отлегло от сердца: ну, если такой приятный голос, то несомненно и сам о. Никита хороший, добрый… Обличать, должно быть, не станет? И, должно быть, и вид у него такой же ласковый, как голос… Сейчас увижу…
А о. Никита неторопливо надевал внизу верхнюю черную рясу и, оставив свое дело, стал тихо подниматься по ступенькам лестницы вверх.
Мы молчали в ожидании.
Вот он уже близко. “Да, — думаю, — лицо у него, кажется, тоже доброе!” Поднялся к нам. О. Зоровавель, улыбаясь, весело поздоровался с ним взаимным “поцелуем” в руку и объяснил, что мы — студенты и пришли к нему за благословением и для беседы, с разрешения о. игумена.
Я впился в него глазами.
Какой же он добрый, — сразу увидел я; и ни густых бровей, ни строгих морщин. Морщины, впрочем, есть, но не между бровями, а около внешних углов очей, и как-то так улеглись, что от них получается двойное впечатление:
— и кроткой грусти,
— и тихой улыбки.
Да, он обличать не будет. Мы подошли под благословение к нему и поцеловали у него руку. Все вышло как-то необыкновенно просто. Но вместе с тем я увидел действительно святого. И понятен мне стал тон о. Зоровавеля: святые были удивительно кротки и просты.
И всякий страх исчез из моей души.
— Батюшка, скажите нам что-либо на спасение души! — начал я обычным приемом.
— Что же мне вам сказать. Ведь я простой, а вы — ученые.
— Ну, какая же наша ученость? — возражаю я. — Да если что и выучили, то лишь по книгам, а вы — по опыту прошли духовную жизнь.
Но о. Никита не сразу сдавался:
— Так-то оно так, да все же я необразованный. Я — еще из крепостных крестьян: лакеем был у своих господ. Хорошие были люди, добрые: отпустили меня на свободу, а я и ушел в монастырь сюда. Вот и живу понемногу.
Но мы продолжали его просить. Тогда он, так же просто, как отказывался, стал говорить:
— Что же? Скорби терпите, скорби терпите! Без терпения нет спасения!
И понемногу начал говорить о разных вещах; но, к моему сожалению, я не записал тогда, а теперь не все помню.
Потом пригласил нас обоих сесть на соседнюю скамеечку, над берегом: кажется, я сидел от него направо, а Саша налево. О. Зоровавель, должно быть, стоял, спокойно слушая беседу и ласково глядя на батюшку. Не помню, сколько уже прошло времени. На душе было так тихо и отрадно, что я точно в теплом воздухе летал… Затем разговор прервался; и вдруг отец Никита берет меня под левую руку и говорит совершенно твердо, несомненно, следующие поразившие меня слова:
— Владыка Иоанн (мое имя было — Иван)! Пойдемте, я вас буду угощать.
Точно огня влили мне внутрь сердца эта слова… Я широко раскрыл глаза, но произнести ничего не мог от страшного напряжения.
Тут я припомню, что мы оба были одеты по–монашески; и это могло дать о. Никите основание думать, что я приму иночество, и, возможно, дойду и до епископского сана, как и другие ученые–монахи. Но вот Саша был одет так же, как и я! А о монашестве за все время беседы ни он, ни я не сделали ни малейшего намека; да и не думали еще тогда о том… Впрочем, я-то думал раньше, но в тайниках души лишь; и никому не говорил своих дум… И на этот раз не осмелился говорить: пред святым особенно стыдно было бы говорить об этом: иначе выходило бы, что вот он — монах, и я — буду “тоже” монахом, “как и он”. А это было бы и неприличием, и дерзостью — думать о себе наряду с ним, святым…
И Саша ни слова не говорил…
И вдруг такие — потрясшие меня — слова! А Саше — ничего… Как есть ничего, ни одного слова. Поддерживаемый под руку о. Никитою, — как обычно “водят под руки” и настоящих архиереев, — я, почти без мысли, повиновался и пошел рядом. А Саша, не получив ничего, пошел за нами вслед с о. Зоровавелем.
В особом домике, где помещалась общая трапезная, о. Никита усадил всех нас. Сюда пришел “хозяин” скита, о. Иаков, из карел, тихий, кроткий, но с постоянною улыбочкою и веселым лицом. Нам подали чаю с сухими кренделями, их называют еще “баранками”. А перед этим принесли соленых огурцов с черным хлебом. В этом и состояло все угощение. Но на “Предтече” другого лучшего и не было: нам дали все, что могли. Да и не в пище же — человек!
После угощения я, пораженный пророчеством батюшки, захотел уже подробнее и наедине поговорить о монашестве. А может быть, батюшка меня сам повел. И мы, гуляя тихо по острову, продолжили беседу.
— Батюшка! Боюсь, монашество мне трудно будет нести в миру.
— Ну, что же? Не смущайтесь. Только не унывайте никогда. Мы ведь не ангелы[9].
— Да, вам здесь в скиту хорошо; а каково в миру?
— Это — правда, правда! Вот нас никто почти и не посещает. А зимою занесет нас снегом: никого не видим. Но вы — нужны миру! — твердо и решительно докончил батюшка. — Не смущайтесь: Бог даст сил. Вы — нужны там.
Но я продолжал возражать:
— А вот один человек дал мне понять, что мне нельзя идти в монахи.
Вдруг батюшка точно даже разгневался, что так странно было для его кроткого и тихого облика, — и спросил строго:
— Кто такой? — и, не дожидаясь далее моего ответа, с ударением сказал мне очень многозначительные слова; но я их боюсь передать неточно, а приблизительно смысл был таков: “Как он смеет? Да кто он такой, чтобы говорить против воли Божией?”
И о. Никита продолжал говорить мне прочее утешительное.
Мы еще провели в скиту ночь и часть другого дня… После уехали. Батюшка прощался с нами и со мною — опять просто: точно ничего и не было сказано мне особого. И я тоже успокоился.
Прошло лет 5 после того. Отец Никита скончался. Составитель его жития, как-то узнав о предсказании его, попросил меня дать материал. Я тогда уже был иеромонахом и жил в архиерейском доме архиепископа Финляндского Сергия секретарем и “очередным”[10].
Я с радостью написал; но только скрыл, что батюшка предсказал мне об архиерействе: иеромонаху неловко было писать об этом. Еще прошло после того 9 лет, — а со времени прозорливой беседы 14, — и я, грешник, был хиротонисан во епископа в Симферополе[11]…
А что же случилось с Сашей? Он женился… И женился не по чистой совести: два брата, они полюбили двух родных сестер; но так как законы наши запрещают такие браки, то они сговорились обвенчаться одновременно, в разных лишь церквах. Но все же пред Богом это был обман…
Видно, и это прозревал батюшка, потому и оставил его на Валааме сидеть на скамеечке без ответа; а меня повел “угощать”.
После мне еще раз пришлось быть на “Предтече”. В домике о. Никиты жил его ученик и преемник по старчеству — о. Пионий. Тоже тихий и кроткий[12].
Я у него попросил что-либо на память о батюшке. О. Пионий снял бумажную иконочку святых равноапостольных Кирилла и Мефодия и благословил меня ею от имени отца Никиты.
А Саша — Александр М. Ч. — пошел по педагогической службе. После был он года три в ссылке.
Кстати — о греховности. Ныне лишь я прочитал такой утешительный случай из жизни преподобного Серафима. Перепишу его целиком — в ободрение и утешение нам…
“Надежда Федоровна Островская рассказывала, какое совершенно неожиданное для себя предсказание получил ее брат от дивного прозорливца, о. Серафима: “Родной мой брат, подполковник В. Ф. Островский, часто гостил в Нижнем Новгороде у родной нашей тетки, кн. Грузинской, которая имела большую веру в о. Серафима. Однажды по какому-то случаю она послала его в Саровскую пустынь[13] к этому прозорливому старцу. Отец Серафим принял моего брата очень милостиво и, между прочими добрыми наставлениями, вдруг сказал ему: