Искушения наших дней. В защиту церковного единства - Коллектив авторов. Страница 14
Потеря истины
На христианском языке такое мироощущение называется «прелестью». «Прелесть» же есть прежде всего потеря истины, подмена ее ложью: лесть по–славянски — ложь, а прелесть, соответственно, — ложь в превосходной степени. Ложь рождается из постоянного, пусть порой и невольного, лицемерия, которое, в свою очередь, происходит оттого, что опутанный страстями, не обладая, по страстям, подлинными добродетелями, начинает эти добродетели изображать искусственно — показывать себя делающим добро. Ложь и лицемерие, которые в отношениях с младостарцем неизбежны, — медленно и незаметно, как ржавчина металл, съедают душу, лишая ее возможности благодатного общения с Богом. Духовная жизнь с таким двоящимся сознанием, в котором возможны двойные стандарты: для самого себя и для других — становится невозможной, потому что «человек с двоящимися мыслями не тверд во всех путях своих» (Иак. 1, 8).
Ложь является одним из самых тяжелых грехов, но почему–то мы привыкли к ней относиться снисходительно. Однако в Священном Писании мы не встречаем такой снисходительности — напротив, ложь там приравнивается к таким тяжким грехам, как убийство, прелюбодеяние, чародейство, идолослужение (Откр. 21, 8). Преподобный Ефрем Сирин говорит о лжеце: «Лжец для всех гнусен и отвратителен. Бегай лжи как змия и войдешь в рай. Если говорит с тобою лжец, а ты преклоняешь к нему слух свой, то из уст его течет смерть и переливается в недра слуха твоего, смертоносный яд говорящего сообщается и слушающему, подобно тому, как перешла смерть от змия, говорившего с Евою. Змея, поедая сладкую пищу, превращает ее в горечь, и когда изблюет ее, горе тому, кто примет в себя, так и истина из уст лжеца выходящая, смертоносным ядом бывает, ибо в сладких словах его скрывается отрава… Кто же гнуснее лжеца! Разве тот, кто охотно слушает его. Кто отвратительнее обманщика? Разве тот, кто внимает ему, кто любит гнусные речи, тот осквернен уже в душе своей»[24]. Поэтому участь лжецов «в озере, горящем огнем и серою» (Откр. 21, 8) и в Горний Иерусалим не войдет «никто преданный лжи» (Откр. 21, 27)[25]. Таким образом, богословское невежество может стать источником очень серьезных соблазнов и привести, в конечном итоге, к погибели.
«Доморощенные» богословы вносят в обиход духовной жизни языческие представления о Боге: Бог, по представлениям язычников, постоянно меняется, человек же остается неизменным. Бог гневается, наказывает, проявляет милосердие. У таких «богословов» человеку постоянно мешают быть совершенным жизненные обстоятельства, бесы, люди, животные — вообще все окружающее. Все виноваты вокруг — только не они. В конечном итоге вина незаметно переносится и на Бога. Младостарец ищет причины всегда вовне — потому что никогда не обращается к глубине своей души и не работает над своей душой[26]. В таком сознании если и присутствует идея испорченности человека, то она с лихвой перекрывается уверенностью младостарцев в том, что они уже стяжали Духа, что они уже спасены. Как известно, такая уверенность свойственна представителям ряда протестантских конфессий. Эта уверенность есть, собственно, та же самая языческая аберрация сознания, при которой человек мыслится неизменным и неиспорченным.
В православном же богословии, наоборот, Бог мыслится неизменяемым, а человек требует изменения, потому что природа его испорчена, — он пал. У протестантов человек уже спасен, одною верою. У католиков человек может изменить отношение Бога к человеку — умилостивить его жертвами и внешними подвигами, не меняя при этом качеств своей души. У язычников человеку не требуется меняться — в загробную жизнь язычник входит с помощью ритуала, который должен его представить перед духами совершенным, чистым. И только в Православии человек мыслится как существо падшее — исказившее свое естественное состояние, утерявшее первоначальное богоподрбие уклонением ко греху и тем самым лишившее себя Божией благодати. Вся последующая жизнь человечества в православном понимании есть жизнь в искаженном, неестественном, болезненном состоянии. Вот почему для того, чтобы войти в Царствие Небесное, человеку предстоит измениться, преобразиться.
Аскетика есть трезвение, а трезвение — это избавление от ложных, фантастических мыслей, образов и представлений. Поэтому внутренняя и внешняя борьба с ложными мыслями, образами и есть подлинное трезвение — и в этом смысле такая борьба является борьбой с диаволом, которого Святые Отцы называли фантазером, ибо именно он их в нас вселяет. Фантастические же представления о себе и о том, что происходит вокруг, являются обманом, диавольским наветом и очарованием, они не дают ему возможности предпринять реальные действия, чтобы изменить что–то внутри себя и в окружающем. Это заблуждение также лишает его и возможности покаяния.
Ввиду того, что отмеченные выше явления стали активно распространяться (по объективным, исторически сложившимся причинам), они представляют ныне серьезную опасность для Церкви. Попробуем вскрыть эту проблему, так сказать, изнутри.
Соблазны начинающих пастырей
Ректор Свято—Тихоновского Богословского института протоиерей Владимир Воробьев в своей статье «Свидетельствуя об истине» (Православная беседа. 2001. № 3), посвященной современным проблемам церковной жизни, рассуждает о том, какие искушения подстерегают вступающих на путь пастырства. «Начинающего священника, — пишет он, — кроме обычных соблазнов, в наше время подстерегают типичные искушения. Одно из них — крайность западного происхождения, проявляющаяся, в частности, в излишнем демократизме с пасомыми… Вокруг такого духовника возникает общество, похожее на протестантское. В нем относительно легко развивается благотворительная, образовательно–просветительская, издательская деятельность. Само христианство понимается здесь более рационально, подчеркивается его социальное значение, экуменическая направленность, широкая терпимость к инакомыслящим, часто весьма свободное отношение к догматам, канонам, традициям, постам. Здесь постоянно ищут новые формы церковной жизни, подвергая резкой критике недавнее прошлое. Хотя при этом апеллируют к древнему Преданию. Характерно напряженно–недоверчивое отношение к монашеству. Национальная русская традиция воспринимается как ретроградность и провинциализм, образцом служит Запад, интеллигентское диссиденство считается хорошим тоном или даже нормой. Интересно, что священники этого направления имеют обычный светский вид, любят штатскую одежду, ведут светскую жизнь…
Другое искушение, напоминающее о восточном, азиатском влиянии, — это духовная тирания, основанная на властолюбии, духовной неграмотности, обскурантизме. "Пастырь" такого типа становится диктатором для пасомых, выдавая себя за того, кем не является в действительности. На этой почве возникает распространенный в наше время феномен лжестарчества, или младостарчества, опасно подменяющий духовное руководство и духовную жизнь психологической зависимостью от "духовника". Такой лжепастырь приводит человека не ко Христу, а к себе. Вокруг него возникает группировка, похожая на секту с мистической направленностью. Характерными являются нетерпимость к инакомыслящим, формализм и буквоедство в соблюдении уставов и правил, противопоставление себя "интеллигентным умникам", которые объявляются масонами, евреями, обновленцами и т. п. Традиция и правила, в которых воспитывался такой "пастырь", приобретают в его глазах статус чуть ли не Священного Предания, канонизируются. Всякое иное устроение церковной жизни рассматривается как модернизм, обновленчество; "никогда так не было" — звучит в качестве окончательного довода, хотя на самом деле он означает только, что для произносящего эту формулу не имеет права на существование то, чего он не знает, не встречал. Для направления этого типа характерно самоутверждение на почве ложно понятого патриотизма и национальной идеи, истолкование которых вызывает серьезные сомнения в своей согласованности с Евангелием Христовым».