Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович. Страница 105

   Службы у нас были долгие, уставные. Как говорили врачи, я была слабая и хрупкая по натуре, да и послушание–то было трудное, только Батюшка родной своими молитвами подкреплял. И вот однажды у меня отнялись ноги во время богослужения и я упала, точно меня парализовало. Ноги стали точно плетки. Побежали и сказали Батюшке, что я лежу на полу и ноги сделались слабые как плетки и что поставить меня на ноги невозможно. Дорогой Батюшка тут же подбежал ко мне. Все расступились. Он посмотрел на меня, перекрестил мои ноги и подал мне свои руки и сказал: «Манюшка, дай–ка мне твои руки–то». Я протянула, и он точно младенца взял меня за руки и ласково сказал: «Ну, скорее–скорее вставай». И я, ни на что не опираясь, тут же поднялась. «Ну как, — ласково проговорил Батюшка, — стоят ножки–то?» — «Стоят, Батюшка, только слабо себя чувствую». — «Посадите ее». Подали стул. Батюшка потрепал меня по щекам и сказал: «Ну вот, сидя и управляй. Бедняжка утомилась, слабенькая она у меня. Ну, сила Божия в немощи совершается».

   Так я не раз получала исцеления за святые молитвы Батюшки, своего старца Алексея.

   Батюшка говорил, что не бывает ничего случайного и без воли Божией. Если даже на тротуаре наступишь кому–нибудь на ногу, и это не без воли Божией. Часто, на дню неоднократно я прибегала к Батюшке со своими вопросами и однажды говорю ему: «Простите меня, Батюшка, что я вас пустяками все безпокою». А он мне, дорогой, любящий, отвечает: «Для меня пустяки, а для тебя все важно, поэтому не безпокойся. Я сказал: двери для тебя открыты день и ночь, и всегда прибегай, что безпокоит и что нужно все скажи». — «Батюшка, боюсь отца Сергия и Симочку — забранят». — «Ничего, ничего, не забранят, а если чем обидят, приди мне скажи, я их проберу». — «Все пустяками вас безпокою, дорогой Батюшка». — «Пустяки для меня, а для тебя все важно», — снова повторил Батюшка.

   Имея ревность о покаянии, я часто с запиской грехов приходила к Батюшке. И вот однажды подаю я ему запись грехов, а сама от страха залилась слезами и говорю: «Батюшка дорогой, простите меня, я все не исправляюсь, грехи–то все одни и те же». Батюшка в это время лежал в постели. Прочитал мои грехи и говорит: «Ну, какие у тебя грехи, их и нет». А в это время сам их рвет. А потом дал мне эту разорванную бумажку и сказал: «Брось в печку». В это время топилась голландочка. Я бросила бумажки и они воспламенились. Батюшка говорит: «Вон–вон смотри, как грехи–то твои горят, их уже и нет! Не унывай, Манюшка. помни, что у тебя есть отец, и он в обиду тебя никому не даст! А что согрешишь по немощи, у нас есть милостивый Господь Иисус Христос, беги к Нему и хватайся за Его ризу и вопи к Нему: помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей!»

   Читая входные молитвы перед Божественной литургией, Батюшка всегда подбегал к образу Крестителя Христова, который стоял у нас на правом клиросе и, преклоняя колена, и с великим дерзновением обращался к нему и взывал вслух: «Крестителю Христов, всех нас помяни, да избавимся от беззаконий наших Тебе бо дадеся благодать молитися за ны!» И быстро поднимаясь с колен, каждую из нас, выстроившихся в ряд, благословляя, потихоньку похлопает по щекам, и что–нибудь скажет в утешение, в назидание.

   Батюшка очень любил святителя Николая, и когда пришлось впервые запеть акафист святителю Николаю саровско–дивеевским напевом, который мне врезался в память еще в детстве в Дивеевском подворье, то Батюшка, умиляясь, очень сильно плакал и в особенности на словах: «Радуйся, старым сединам силу обновляяй!» 

   Батюшка особенно любил икону Божией Матери Феодоровскую и никогда не изгладится из памяти моей, как от величайшей любви к Богородице он взывал, воздевая к Ней свои руки: «Радуйся, Красото несравненная, радуйся, Доброто несказанная!» И последний запев запоет дивным своим голоском, иногда протянет басом, а иногда баритончиком: «Радуйся, Мати Божия Предстательнице и Заступнице наша усердная!» Не могла и я не плакать вместе с Батюшкой. Батюшка особенно читал акафист Матери Божией. Нет, он не читал, он разговаривал с Ней. И порою становилось страшно, видя как он, подобно преп. Серафиму, весь то в великом смирении перед Ней, то в великом дерзновении что–то испрашивал у Нее, а сам, дорогой, весь в свете и великих слезах, стоя на коленочках перед Ней, взывал: «Кому возопию, Владычице, к кому прибегну в горести моей, аще не к Тебе, Царице Небесная? Кто плач мой и воздыхание мое приимет (Батюшка рыдал), аще не Ты, о Пренепорочная, Надеждо христиан и Прибежище грешным». Батюшка заливался слезами и порою останавливался от рыданий, и я рыдала вместе с ним. Было невозможно не плакать от такой силы благодати, исходящей от Батюшки. И Она, Пречистая, стояла и внимала молению и молитве Батюшки.

   «Батюшка, дорогой! Я не могу так молиться с вами, сердце мое разорвется, ведь оно не вмещает той благодати… И чувствуешь, что Она, Пречистая, здесь стоит живая и страшно становится. Я плачу вместе с вами и боюсь, что я от благодати умру, ведь не могу, не могу вместить!» — «Манюшка, надо сердце расширить». — «А как?» — «Проси Матерь Божию и я помолюсь, и Она даст тебе Свою благодать и тогда ты поймешь. Чтобы принять молитву от Матери Божией и научиться молитве, надо много понести скорбей, а ты еще младенец у меня и скорби нести не можешь. Живи, учись у о. Алексея, а он умолит Матерь Божию, и Она в свое время все даст тебе. Вот о. Алексей все и вас всех вмещает, по Апостолу, а вы еще младенцы и сердца своего расширить не можете, но придет время и вы поймете меня, о чем я плачу».

   Исповедовал меня Батюшка всегда кратко: «И словом, и делом и помышлением», — и прибавит обязательно: «Осуждением». — «Батюшка, я боюсь, что вам своих грехов никогда подробно не скажу, и на мытарстве окаяшка остановит». — «Грехи–то я твои все знаю и все прощаю, а когда нужно, я сам тебя спрошу и напомню. А об окаяшке безпокоиться нечего, он уже осужден и в нас места не имеет, а что пугает, так мы Матери Божией скажем, и Она его заставит бегом в бездну бежать. А на мытарствах он не остановит. А отец Алексей на что? Живо заступится. Да ведь ты от роду избрана Царицей Небесной воспевать Ее: «Твоя песнословцы, Богородице, … лик себе совокупльшыя», — и духовно воспитывает тебя и венцом славы сподобит. Поняла?» — «С вами–то хорошо, дорогой Батюшка, а вот без вас–то как?» — «А я всегда с вами пребуду и в этой жизни и в будущей. Я тебе уже говорил: если буду иметь дерзновение перед Богом, за всех буду молить, чтобы вы все там со мною были. А любовь и по смерти не умирает! Будешь за меня молиться?» — «Буду, буду!» — «А я за тебя, и будем вместе».

   Так постоянно родной наш Батюшка утешит и ободрит и дух подкрепит и снова и снова душа окрылится, и снова силы другие явятся, и хочется петь и петь, слушаться и каяться и любить Господа и ближнего своего. Зачастую, бывало, так бы и обняла весь мир, так бы и крикнула на всю вселенную: «Есть Бог! Верьте в Бога!» Вот как хорошо и легко было с Батюшкой! С ним мы все были на Земле точно в раю! Ни злобы, ни ненависти, ни зависти, ни ревности ни у кого не было. Каждый чувствовал, что Батюшка его больше всех любит. Он как часовой на страже наших душ, и видя приближающегося окаяшку, предупреждал нас миром и заставлял поцеловаться. «Батюшка, мы не ссорились». — «А окаяшка–то?» И Батюшка улыбается. — «Он метил на вас, приближался, чтобы поссорить, да только о. Алексей ходу ему не дает. Хочет за вас мне отомстить. Матерь Божия не дает! Ну он и бежит, ему и делать нечего на Маросейке у отца Алексея». Батюшка засмеется. Да, блаженный был наш Батюшка и как нам легко и отрадно было с ним!

   Как–то раз пожаловалась я Батюшке: «Я очень обидчивая». Батюшка строго сказал мне в ответ: «Не смей ни на кого у меня обижаться, а тем более на духовного отца. Духовный отец по любви своей все простит, но Господь будет медлить, так как между Богом и твоей душой стоит посредник — духовный отец, и умолить за твой грех некому будет». Так страшно тогда становилось от его внушения.