Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович. Страница 125

   — Ну, Федора, мы с тобой больные, у нас с тобой свой монастырь будет.

   — Батюшка, дорогой, что же мне — лечиться?

   — Причащайся чаще.

   И, правда, стала я ходить к Батюшке, стала причащаться, стала и поправляться.

   Все, бывало, у меня внутри тряслось: кто что мне скажет, а я переносить не могу, а Батюшка мне:

   — Ну, Федора, ты нервная.

   Слава Тебе, Господи, по молитве Батюшкиной много мне полегчало.

   — Батюшка, дорогой, молиться ленюсь.

   — Ой, Федора, без молитвы погибнешь. Ты у меня хорошая должна быть.

   И становится стыдно, что с собой не справляешься.

   — Батюшка дорогой, не грешно ли собороваться часто?

   — А грешить–то не грешно? Небось не боишься, а каяться боишься. Ведь это врачество. Как вы к доктору–то ходите? А ведь это доктор духовный. Душу и тело исцеляет.

   Чего–то, чего сатана не навлечет на тебя… Придешь, бывало, к Батюшке, а он скажет:

   — Что ты все рассеиваешься, да в голову вбираешь, что не надо. Вот тебя все и будут обижать. Кто тебя обижает? Никто не обижает.

   Поссорюсь со своей товаркой, приду к Батюшке на исповедь, а он–то все мои грехи переберет, да и скажет:

   — Ссориться не надо, не к тому мы с тобой призваны: благовестниками должны мы с тобой быть. А судья всем — Один Бог.

   — Батюшка, дорогой, ведь вот, мол, она мне нехорошее–то слово скажет, а ведь я–то больная.

   — Знаю, Федора, — больные мы с тобой, очень больные, а и больнее нас есть.

   Дыбом бывало восстают на меня служащие, что я к Батюшке хожу: «Что ты бегаешь, да землю топчешь? Еще ты за нее ответишь!» А я приду к нему: «Батюшка, дорогой, знать у меня добрых дел–то нету».

   А он посмеется, да и скажет:

   — Какие тебе добрые дела? Живешь трудом, ходила и ходи. Враг тебя смущает. Не терпишь ты, они и восстают против тебя. А ты терпи и молчи.

   А то бывало только помыслишь: «Что это Батюшка так долго с другими занимается, а тебе: «Словом, делом и помышлением»… Верно я такая великогрешница. А он обернется, засмеется да и скажет:

   — Вот она великая грешница–то идет, Федора–то моя.

   Бывало хочу ему пожалиться:

   — Батюшка дорогой, как тяжело жить!

   — У, Федора, лучше нас с тобой никто не живет, от нас все скорби взяты, а у других–то — скорби, скорби…

   — Батюшка дорогой, работы много.

   — Вот ты молодая, да «работы много», а я стар да работаю, не жалуюсь.

   Взяла я как–то яблочко, не спросив, у заведующей, а он смеется:

   — Ну, Федора, ты у меня как дитя.

   Стали у нас всех в школе рассчитывать, и до меня дело доходило. А я к Батюшке:

   — Всех рассчитывают. Как благословите? Другое место искать?

   — Ну, Федора, я помолюсь, тебе и будет местечко маленькое. А я как что, опять к нему бегу. А он мне:

   — Живи, живи, Федора. Подожди, еще пенсию будешь получать. Так по его молитве и удержалась. Заболела у нас в школе кухарка, меня вместо нее и поставили.

   — Батюшка дорогой, — говорю ему, — в церковь–то мне теперь некогда ходить.

   — Ну, Федора, самое счастье теперь кухаркой–то быть. Да ты на время…

   И правда, немного пришлось мне быть в этой должности — сменили меня.

   Умерла у меня сноха. Осталось трое сирот. Старший–то сын женился, сам ушел в солдаты, а жену оставил в деревне с сиротами. Вот однажды они мне и пишут: «Тетя, возьми ты нас к себе. Мы очень голодуем». А у нас в то время школьная столовая была: детей кормили, так что всего вдоволь было. А я так себе рассудила: «Ай мне их взять? Кормить–то ведь есть чем». Пошла я к Батюшке:

   — Батюшка дорогой, племянники ко мне просятся.

   — Боже тебя спаси, Федора, не бери, — попадут в плохую компанию и тебя сгубят.

   — Да ведь, Батюшка, они голодают.

   — Говорю тебе, Федора, не бери. Отчего сирот не взять, отчего не воспитать? Лучше монастырь не строить, а сирот взять. Но только этих сирот не тронь.

   Что же? Этим же годом девочка померла, а после и мальчик помер.

   Крестник у меня был жизни распутной. Задумал он как–то в деревню ехать, пришел ко мне за деньгами. Мало пришлось мне ему дать. А он: «Пойду я сейчас под машину лягу!» Вот как напугал меня. Побежала я к своему Батюшке.

   — Батюшка дорогой, племянник–то мой пошел под машину ложиться!

   — Ну, Федора, ничего не сделает он, только попугает. Как зовут–то его?

   Он же мне шлет письмо из деревни: «Пришли, крестная, денег, хочу жениться». А я себе в уме думаю: «Пусть заработает, а потом женится».

   Прихожу к Батюшке, а он все–то эти мысли мои, что на уме–то держала, и сказывает:

   — Ты, говорит, — напиши ему: пусть заработает и женится. Померла моя сноха. Осталось у нее мое добришко. Поехала я за ним в деревню, а племянник и до сундука меня не допустил. Поскандалили мы с ним, поскандалили, так и уехала я ни с чем.

   Год прошел после этого, я и спрашиваю у Батюшки:

   — В отпуск еду. Как благословите — в деревню?

   — Что ты, Федора, опять скандалить поедешь?

   А ведь я ему об этом самом ни одного словечка не сказала, — сам все мои поступки признал.

   Родила у меня племянница сына, а замуж–то ее не взяли. Я Батюшке и сказываю:

   — Батюшка дорогой, вот какой случай с племянницей–то! А я, мол, ей советую: «Отдай ребенка–то ему, коль он тебя не берет!»

   Засмеялся Батюшка:

   — Тетка ты, тетка, а совет твой не теткин. Авось она не кошка, а мать ребенку. А лучше поезжай, да уговори его.

   А то вот тоже приехала ко мне племянница из деревни и говорит: «Тетя, мы хотим уезжать от голоду. Отец–то, говорит, наперед поехал поразыскать, где жить».

   А я ей: «Пойдем–ка я тебя к Батюшке сведу».

   — Куда вы поедете? Там уже полуголод, а потом и вовсе будет голод. Кто от голода уезжает, тот голодом и помирает, кто от мора уезжает, тот мором помирает. Не троньтесь с места.

   И действительно верно было слово Батюшки дорогого: кто от нас уехал, тот и помер.

   Скажу это я ему бывало просто, а в голову не вбираю, что мудро ответит.

   Пение–то — оно дело великое, а человек–то я маленький, малограмотный. Опытом дошла, что в церкви–то петь научилась. Думаю себе: «Что хорошо спою, то от Господа, то сеется, а что плохо — то наше». Верно так Господь вразумляет, гордиться–то и не приходится и о себе понимать.

   — Батюшка дорогой, петь хочу.

   — Пой, пой, Федора, — ты этим утешаешься.

   Выходит Батюшка как–то на амвон и горько–горько плачет, а за ним моя церковь.

   — Родители, родители, к чему вы детей своих подготовили? Как с вас Господь спросит. Не то — как вы родили, а как воспитали и к чему приготовили. Горе вам!

   Навзрыд плачет Батюшка, — плачем и мы за ним.

   Когда, бывало, я помыслю: «Ну — как Батюшка помрет?»… — зайдется мое сердце, а слезы так и льются… Думаю: «Как же я буду без Батюшки жить?» Померла у меня мать, померли братья, а никто не был мне так жалок, как Батюшка дорогой.

   В тот самый день, когда пришлось узнать о Батюшкиной смерти, сильно мне недужилось, и ко всенощной не собиралась идти, — и вдруг что–то тяжко помыслила. Скорехонько собралась и поехала. Вхожу в церковь, службы еще нет, — а сестрица мне навстречу: «Входи–входи, Батюшка–то помер!» Так бы, кажется, в голос и крикнула. А мне говорят: «Ишь ты какая, мы бы все так стали кричать, да нешто так можно?» Отстояла всенощную, пришла домой, тут я и наплакалась вволю. Легла спать, — ночи–то крепко сплю, а тут что–то нет, не спится. Проснулась, вспомню, какое такое горе у меня — Батюшка помер. Слезы так градом и льются, а на сердце радостно. И что такое? Помер Батюшка, а мне вот, что хочешь, радостно и все… И легко я дошла из дому в тот день, когда Батюшку привозили: словно его как живого к нам везли.