Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович. Страница 141

   Я была уверена, что батюшка вел борьбу не на жизнь, а на смерть с самим хозяином преисподней из–за души Михаила.

   Наконец больной принял свою дочь и она стала ухаживать за ним. Уж как же они оба были довольны и ласковы друг с другом. Он ее ни на шаг не отпускал от себя.

   Когда я к нему взошла, он весело посмотрел на меня, как бы спрашивая: довольна ли я им? Я его перекрестила, поцеловала крепко и сказала:

   — Хорошо очень, но это еще не все.

   Он серьезно посмотрел на меня и сказал:

   — Я знаю.

   Полетела к батюшке благодарить его. Больному делалось лучше, доктора надеялись на выздоровление. С трудом уговорили его переехать к себе домой. Дома около него были, кроме дочери, еще его родная сестра, сестры милосердия (две, очень хорошие) и друзья. Жена всячески старалась снова поссорить его с дочерью. Дошло дело до того, что было опасно оставлять ее одну у постели больного: неизвестно, что она могла бы с ним сделать.

   И вот как–то дочь, вся в слезах, жалуется мне, что житья от «той» нет, что она начинает брать верх. Просила сходить к «тому священнику» и попросить его, чтобы он обезвредил ее. Она не давала себе отчета, как о. Алексей это сделает, но чувствовала, что он может помочь.

   Я ей велела все терпеть от «той», но ни под каким видом не отходить от отца. Сама побежала к батюшке. Шла Литургия, он исповедывал. В исповеди ли, в богослужении ли, или даже в молитве вообще, всегда чувствовалось, что о. Алексей совершает таинство. И в данном случае, девочка, стоявшая перед ним, хорошо сознавала великое таинство исповеди. Многим детям первая, а иногда и единственная исповедь у батюшки оставляла в их душах неизгладимый след на всю жизнь. Он сидел и серьезно, но ласково смотрел на нее. Сколько у него было любви к детям!

   Я сказала, что мне нужно поговорить с батюшкой об одном умирающем и меня пропустили на амвон. Хотя батюшка был как–будто весь поглощен исповедью этой девочки, но я чувствовала, что он видит меня и следит за мной. Часто так бывало у него, что говорит с кем–нибудь, а за твоей душой следит, как ты в данное время себя ведешь. Это он делал, не глядя на тебя. А иногда бывало так, что кончает с тобой и сейчас же весь отдается другому. Ты еще не успела выйти, а он уже и не смотрит на тебя и ты чувствуешь, что ты как–будто перестала существовать для него. В деле старца о. Алексея иначе нельзя было. Необходимо было всего себя отдать тому, чья душа в данное время этого больше всего требовала.

   Я старалась внимательно слушать богослужение, которое шло в левом приделе, но было очень трудно, так как мысли были заняты другим. Наконец батюшка кончил и подошел ко мне, протягивая мне обе руки. Я ему все рассказала. Он весело посмотрел на меня.

   — Имя ей?

   — Александра.

   — Гм… Александра хорошая бывает… а эта ведь… — пошутил он. Я покраснела от радости.

   — Обедню будете стоять?

   — Если благословите.

   — Оставайтесь.

   Я с радостью осталась и горячо молилась иногда Богу, чтобы Александра нам не мешала. Иногда, — потому что все время нельзя было: в церкви должна была быть и молитва церковная.

   Дня через два жена больного успокоилась, отошла совсем от него, и все ее планы рассеялись, как дым. Дочь была в восторге. Я полетела благодарить батюшку.

   — Вот видите ли, она и была не опасна, — сказал он, — это все только так казалось.

   А сам был радостный такой и глаза блестели так весело–весело.

   Больному делалось все хуже: ждали его смерти. Но я говорила сестрам, что он не умрет и просила их особенно молиться за него по пятницам. Его сестре очень захотелось его причастить. Я попробовала заговорить с ним об этом, но он сказал:

   — Зачем? Это разве нужно?

   Я не стала настаивать, как батюшка велел.

   Применяли какой–то новый способ лечения и больному стало лучше. Доктора думали, что опасность миновала. Но вдруг во вторник у него сделалась гангрена на ноге. Он стал очень страдать. Доктора признали близкий конец. Но полного примирения еще не было. Прихожу, а жена его говорит мне, что он не хочет меня видеть. Я поняла, почему, и все же пошла к нему.

   Дежурная сестра рассказала мне, что иногда больной мечется в тоске и ужасе. Кого–то видит, очевидно, и от кого–то не может освободиться. Потом вдруг успокаивается и лежит тихо и мирно.

   — Какой–нибудь праведник за него молится, — сказал она, — всегда так бывает. Духи подступают и мучают их, а по молитвам того человека они отступают. Нам это знакомо. Уж и сильна же молитва этого человека, ведь какая борьба бывает!

   Сестры о батюшке ничего не знали и в этот раз я не стала им об этом говорить, а самой стало страшно.

   Я подошла к больному, перекрестила и поцеловала его. Он открыл глаза, узнал меня и с тревогой и страданием посмотрел на меня.

   — Я обещал… не забыл… исполню… — тихо сказал он.

   Как я ко многому ни привыкла за это время, но это поразило меня. Значит все время у него только и дума была об этом. Я снова стала ему говорить, как это необходимо, какое он получит здоровье, как ему будет хорошо и светло на душе. Он внимательно слушал меня. Потом я перекрестила и оправила его, он улыбался.

   Сестре сказала, чтобы она все время молилась — до пятницы он не умрет. Дочери велела вызвать мужа. Дома я очень мучилась: а вдруг на последнем сорвется?

   Но вот звонок и по телефону спешно вызвали меня туда. Прихожу. Оказывается, он принял обоих и не расстается с ними. Говорит им, как он жалеет о том, что было. Как он их любит, как счастливо они заживут вместе; как по его выздоровлении они все поедут в Италию.

   Я взошла к нему, когда он остался один. Он лежал спокойный и радостный.

   — Ну вот, я исполнил все. Вы довольны мной? Теперь что же будет?

   Я встала на колени и поцеловала его руку. И начала с жаром говорить ему, какое он сделал великое дело. Как им теперь всем хорошо и какая чудесная жизнь ожидает его скоро. Я почти что не скрывала, о какой жизни говорю ему. А он лежал так тихо и лицо его было какое–то просветленное. Он внимательно слушал, радостно улыбался и все повторял:

   — Теперь будет хорошо–хорошо. Светло–светло.

   И, казалось, душа его уже чувствовала тот невечерний свет и ту жизнь нестареющую.

   Сильно молились мы с сестрой у его изголовья. Она меня спросила, не нужно ли приготовиться, так как он скоро отойдет.

   — Нет, — сказала я, — он умрет в пятницу днем.

   Она с удивлением посмотрела на меня. Я сказала днем, потому что в пятницу, именно днем, ему всегда делалось хуже.

   Больной все время проводил с дочерью и ее мужем. Все время говорил им, как он любит их и как хорошо они будут жить; а когда ему было очень плохо, то он только крепко держал их руки в своих. В четверг вечером он положил им руки на голову и молча долго держал их так, как бы благословляя их.

   Я пришла поздно вечером. Тихо подошла к нему. Он лежал так спокойно и тихая радость была на лице его. Я перекрестила его и сказала его душе:

   — Прощай. Иди туда, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыханий, где радостно и светло.

   Видно было, что ему хорошо–хорошо. Он уже еле дышал. Я положила земной поклон со словами:

   — Молитвами старца моего, св. протоиерея Твоего о. Алексея, Господи упокой душу его в месте светлом, в месте покойном.

   Потом с сестрой стали молиться со слезами Богу об отлетающей душе его. На другой день вечером приехала уже на панихиду.

   Сестры рассказали мне, как они все время его болезни наблюдали за ним. Как он до примирения страдал физически и нравственно, как часто кричал «Пустите меня, не мучьте! Пощадите!» Какая перемена с ним произошла после примирения, и как он умирал покойно. В последнюю ночь дежурная сестра три раза слышала стук в окно и поняла, что то смерть приходила за ним. Это не раз у них на практике случалось, что они слышат и чувствуют, как смерть приходила за умирающим.