Пастырь Добрый - Фомин Сергей Владимирович. Страница 65

   Но выражение лица Батюшки говорило, что все же как ни хорошо молиться дома, а в храме лучше. (Только после исповеди, если придется дома поесть, указывал Батюшка вечернее правило читать снова).

   Не позволил мне Батюшка ухаживать за одной близкой душевнобольной, говоря, что мне это вредно, так как я сама нервная.

   Одна приятельница на работе заставила меня насильно за себя дежурить, говоря: «Ты христианка, и потому должна делать все, что тебя ни попросят». Я сказала Батюшке. Он рассердился:

   — Не надо давать наступать себе на ноги. Ты ей скажи: зачем ты мне про это говоришь? Какое кому дело до этого? Ведь я не лезу и не говорю о том, что у тебя на душе?

   Меняться дежурствами Батюшка не велел, а если будут настаивать, то сказать: «Не могу, я не здорова и мама у меня нездорова».

   Когда хоронили сестру Лизу, Батюшка очень тепло говорил о ней, в особенности о том, какая она была кроткая и как огорчалась болтовней сестер в храме.

   Когда я начала читать Иоанна Лествичника, Батюшка не позволил, а велел перечитывать и конспектировать авву Дорофея:

   — Ты думаешь: прочитала и ладно, и все. А надо делами читать. Еще и еще перечитывать. А то — прочла и ничего не осталось.

   — Без помыслов молитва может быть только у Ангелов. Ты, может быть, устала. Ты все нервничаешь, это тебе и в молитве и во всем мешает. И в работе ты будь спокойнее.

   — Церковь не кооперация, как некоторые говорят, не отдельные зерна, а одна душа.

   — Святые, когда приближаются к Богу, начинают лучше видеть свои грехи.

   Вспоминается, как при мне приводили к Батюшке прощаться на ночь его внучат: Зою, Ирочку и Алешу  [80], в одних рубашечках. Они складывали ручки под благословление, а Батюшка за хорошее поведение давал им по кусочку шоколаду. Дети относились к нему с благоговением, а в глазах Батюшки, когда он их благословлял и трепал по щечкам, светилась любовь, в особенности во взгляде на Алешу. Алеша, когда был маленький, был очень схож с Батюшкой. Это особенно поразило меня, когда на Рождестве Батюшка вывел его в столовую за ручку.

   Помню я подходила исповедываться, а о. Сергий вышел из алтаря что–то спросить Батюшку. Как сейчас вижу Батюшку, смотрящего на него с улыбкой, с любовью, с радостью о том, что у него такой сын. Нельзя по–иному сказать, что глаза его «светились» этими чувствами.

   Какая живость была у Батюшке — и дома, и в служении в храме.

   То, что давал Батюшка душе, заключалось не только в советах его, не только в словах, но во всем его существе, в его виде, в голосе, в движениях, в его ласке, в том, что он иногда похлопает по щеке или потреплет за уши. «Ишь какие они у меня стали, до ушей не доберешься!» (под косынкой). Бывало рассказываешь что–либо Батюшке, а он сидит против тебя, засунув руки за пояс и или улыбается, или слушает серьезно, немного наклонив голову, и вдруг перебьет, смеясь: «Послушай, Лелька, я что тебе говорю!» Или полулежит на кровати, опершись локтем на подушку и потом встрепенется: «А я что говорю? Надо быть хорошей с мамой, кроткой, не дерзить!» Или: «На службе надо быть серьезной, солидно себя держать», или: «А я говорю: не надо болтать, слышишь, Лелька? Нельзя болтать!» А сколько раз бывало Батюшка благословит, пока с ним разговариваешь: что ни скажет сделать, тут же и благословит, и не один раз, даже рука не поспевает сложиться для благословения.

   А когда делаешь что–нибудь, как Батюшка велел, как же он рад! А сколько раз скажет: «Ну, Леля, будешь хорошей? Обещай мне, что будешь хорошей! Обещай, что не будешь делать (того–то и того–то)». И не перестанет спрашивать, пока не обещаешь. И потом, когда сделаешь дурное, вдвойне совесть мучает: обещание Батюшке нарушила, а иногда и удержишься от греха.

   Батюшка не боялся сказать, если ты в чем была права против другого, — все бывало рассудит по справедливости, и это его свойство как–то ободряло.

   — От дурных разговоров не будет ничего хорошего.

   Когда на службе не было работы, Батюшка не позволял заниматься чтением.

   — Недавно была у меня одна. Ее сократили за то, что она, когда мало было работы, романы читала, а какое–то ее начальство подсмотрело, чем это она занимается, и ничего ей не сказали. А потом, когда она стала расспрашивать, за что ее увольняют, ей и говорят: «Вы вот тем–то и тем–то на службе занимаетесь».

   Раз я спросила Батюшку о светских книгах, читать ли их.

   — Не надо, не читай, — ответил он мне.

   Но папе моему это не нравилось, и он то и дело давал мне что–нибудь прочитать, сердился, когда я отказывалась.

   — Ну, если папа дает, — сказал Батюшка, — бери и читай. А если увидишь, что книга не совсем хорошая, потом ее отложи.

   В другой раз, когда о том же зашел разговор, Батюшка сказал:

   — А ты смотри, как на тебя книга действует и сообразно с этим поступай.

   — Батюшка, часто будто и не плохая книга, а потом чувствуешь, что внимательно молиться после нее трудно.

   — Ну, тогда и не читай.

   — Как часто читать Иисусову молитву? Некоторые читают постоянно, все время…

   — Ну что ты, постоянно… Иисусову молитву надо читать, чтобы все время помнить о Боге, — вот для чего это нужно!

   Рассказал мне Батюшка, что тот священник, который клеветал на него (через свою духовную дочь, мою сослуживицу) приходил к нему за советом, убитый горем и тревогой, потому что не под силу взял на себя исповедничество.

   Я как–то спросила, можно ли для записи бесед брать на работе бумагу. Батюшка посмеялся:

   — Да, кажется, это у вас за обыкновение считается. Мне тут одна прислала письмо, а на конверте полностью штемпель учреждения. И у вас тоже так? Ну уж ладно!

   В молитве, которую дал мне Батюшка в своем письме, присланном за два месяца до смерти, кажется мне, отразилось предчувствие или предвидение им своей кончины, о которой он начал нам говорить за полгода, начиная со дня смерти о. Лазаря. Говорил он об этом всем нам и в день своих именин. А на Пасхе, когда на второй день рано утром мы пришли к нему на квартиру христосоваться, он, давая мне иконочку Казанской Божией Матери, сказал: «Ну, теперь исповедывайся у о. Сергия» (что раньше запрещал), — и в этот раз я более всего поняла, что это прощание, что скоро его не будет, и особенно больно это пережила. После этого я еще несколько раз у Батюшки исповедывалась.

   Это было весной. Накануне я была у подруги (Тани К.  [81]) в санатории. Там собирали мы с ней первые фиалки. Я отнесла их Батюшке на квартиру, а он через Серафиму Ильиничну  [82] велел мне зайти к нему на другой день. Пришлось выбрать время, когда о. Сергий служил в храме, так как он мог быть недоволен, что Батюшка больной (и подарестный) меня примет. Батюшка встретил меня ласково. Его маленькая комнатка была залита солнышком. Батюшка был в белом и не лежал на кровати. Каким–то детским жестом он усадил меня на кресло, достал мою последнюю исповедь, начал читать ее вслух и попутно отвечать на мои мелочные вопросы. Спросил и о сослуживце моем и папином, совсем ли он уехал или только в командировку, и одобрил, что я читаю его молитву и что эта молитва успокаивает мое сердце. «А, молишься? Хорошо!» Встав, чтобы благословить меня, когда я собралась уходить, Батюшка уронил баночку с цветами. Я подняла ее, она не разбилась. «Вот какие чудеса у нас делаются», — пошутил Батюшка. Прощаясь, я опустила голову. Батюшка гладил меня по голове, потом поцеловал в щеку. Затем несколько раз благословил меня и сказал, чтобы я занималась английским.