Евангелие от святого Бернарда Шоу - Кроули Алистер. Страница 49

Совсем уж нетерпимый молодой проповедник по имени Стефан выступил перед членами совета с речью, занудно пересказав им сперва историю Израиля (с которой, по всей видимости, они были знакомы не хуже его), а затем понося их самыми оскорбительными словами: например, «жестоковыйные» и «необрезанные». Наконец, надоев им и рассердив их сверх всякой меры, он объявил, воззрев на небо, что увидел небеса отверстые и Христа, стоящего одесную Бога. Это уж было слишком: они выволокли его из города и побили камнями до смерти. Это был слишком радикальный способ заткнуть бестактного и высокомерного зануду; но он был вполне простительным и человеческим по сравнению с убийством несчастных Анании и Сапфиры.

«У Иисуса — единственного из всех христианских чудотворцев — не отмечено (кроме разве что в некоторых отвергаемых всеми евангелиях) ни одного злобного или разрушительного чуда. Неплодная смоковница была единственной жертвой его гнева. Каждое из его чудес в отношении чувствующих объектов было деянием доброты».

Это действительно так. Но Иисус постоянно одобряет мстительные чудеса. Он не моргнёт и глазом, слыша об истреблении всей земли потопом, а Содома и Гоморры — огнём. Кроме того, он подробно рассказывает о своих причинах непротивления злу в притче о пшенице и плевелах. Он предпочитает ждать конца света, чтобы устроить всем грандиозную гекатомбу.

Здесь простой читатель может усмотреть то же дурное милосердие — оставлять людей одних в этих условиях, — и инквизицию, сжигающую людей заживо, дабы спасти их души, с такой точки зрения нельзя считать более жестокой, нежели хирурга. В то же время, помимо всего прочего, этот оттенок чудес обладает, по общему признанию, и особым воздействием. Он добавляет правдоподобия этому иначе бесцветному и неубедительному повествованию. Он напоминает, что фонтан авторитета иссяк, а его преемники были вынуждены предпринять практические меры, чтобы гарантировать преемственность. Это самая естественная мера в подобных обстоятельствах.

Но мистер Шоу проговорился. Он упомянул о «некоторых всеми отвергаемых евангелиях». Но если мы обратим внимание на то, что «все», о которых здесь говорится, вовсе не «все» — ибо, несомненно, авторы этих евангелий не отвергали их, — а лишь приверженцы, настроенные не пропустить ничего без своей цензуры, — разве не будет этот факт причиной для несогласия? Совершенство биографии не должно определяться по тому, благожелательная она или нет, в зависимости от наших личных представлений о том, что мы пожелаем считать истиной. Прагматизм может завести слишком далеко!

Например, всего несколько лет назад у нас было не менее пяти англоязычных биографий (или «евангелий») Оскара Уайльда. Те непревзойдённые глупцы, которые не могут поверить, что драматург был не чем иным как сочетанием всякой добродетели и изысканности, с негодованием отвергают Евангелие от Фрэнка Харрис. Однако мы, кому небезразлично,

был Уайльд вторым принцем-консортом или вторым Калигулой, но кто желает при этом понять, как человек такого типа мог написать «Идеального мужа», с сомнением относимся к точке зрения подобных людей. Слишком пристрастное выпячивание делает нас недоверчивыми. К слову сказать, мы принимаем точку зрения Фрэнка Харриса на Уайльда потому, что, прежде всего, он говорит о лучшем и худшем в человеке с небрежностью столь всеохватной, которую только можно вообразить.

Есть те, кто считает преданность высочайшей истиной. Это благородное отношение; но не критическое. Несомненно, решение не за ними, и тот факт, что они отвергают некоторые евангелия, не должен мешать человеку объективному в тщательном их изучении.

Павел

Неожиданно в этой сцене появляется гениальный человек, Павел, ярый антихристианин, хранящий одежды мужей, побивающих Стефана камнями. Он терзал христиан с великим рвением: досуг, который совмещал он с деланием палаток. Эта предвзятая ненависть к Иисусу, которого он никогда не видел, — патологический симптом характерных свойств его совести и нервной конституции, предающих своих жертв тирании двух навязчивых страхов: страха греха и страха смерти, которые могут называться также страхом секса и страхом жизни.

Что до Иисуса, с его здоровой совестью более высокого порядка, он был свободен от этих страхов. Он свободно водил компанию с грешниками и, насколько нам известно, ни разу не задумывался о том, было его поведение греховным или нет; поэтому он убедил нас в том, что он — человек без греха. Даже если мы посчитаем его последние дни днями заблуждения, он, тем не менее, довольно убедительно показал нам преодоление страха смерти. Это должно было и восхищать, и ужасать Павла, или Савла, как он прежде звался. Ужас можно прочесть в его свирепом преследовании христиан. Увлечённость — в причудах его воображения: воображения, позволившего превратить имя Иисуса Христа в великую идею, открывшуюся ему по дороге в Дамаск; идею, что он сможет не только превратить два своих страха в религию, но и сделать начинания Иисуса ядром своей новой Церкви. Идея была чудовищной; и потрясение от этого, как он впоследствии заявил, сделало его слепым на несколько дней. Он услышал Иисуса, взывающего к нему из облаков: «Что ты гонишь Меня?» Природная ненависть к учителю, не страшащемуся Греха и Смерти, превратилась у него, видевшего чудовищность прекрасного в ложном свете, в неистовое личностное поклонение.

Автор Деяний Апостолов не замечает важности этого. Великая опасность обращения во все времена заключалась в том, что, когда религия высокого ума предлагается более низкому, более низкий ум чувствует увлечение, не понимая её и будучи не в состоянии возвыситься до неё, опуская её до своего уровня десакрализацией. Несколько лет тому назад я говорил, что обращение дикаря в христианство есть обращение христианства в дикость. Обращение Павла вовсе не было обращением: это Павел превратил религию, возвысившую одного человека над грехом и смертью, в религию, столь полно подчинившую себе миллионы людей, что их собственная природа сделалась для них ужасом, а религиозная жизнь — отрицанием жизни.

Павел не стремился отбросить свой иудаизм или своё римское гражданство ради нового нравственного мира (как назвал его Роберт Оуэ ) иисусианства и коммунизма. Как в XIX веке Карл Маркс, не удовлетворившись известной ему политэкономикой, перекроил её сверху донизу на собственный манер и тем самым дал новую жизнь тем же ошибкам, которые перерос, так и Павел воскресил прежний сальвационизм, от которого Иисус тщетно пытался избавиться, и создал фантастическую теологию, которая до сих пор остаётся самой невероятной из всех известных нам. Будучи заядлым римским рационалистом, всегда отвергающим всякую иррациональную реальность ради нереального, но рационального постулата, он отринул Человека как он есть и заменил его постулатом, который называл

Адамом. И когда его спросили (как это и должно было случиться в не вполне свихнувшемся мире), что есть природны человек, он ответил: «Адам И ЕСТЬ природный человек». Это может сбить с толку простаков, ибо, согласно традиции, имя «Адам» относится, несомненно, к природному человеку как к сотворённому в Эдемском саду. Точно так же нынешний проповедник мог бы описать как типичного британца чудовище Франкенштейна и назвать его Смитом — и кто-то на вопрос, что есть «человек с улицы», ответил бы:

«Смит и есть человек с улицы». Это случается довольно часто; ибо мир действительно полон таких Адамов, и Смитов, и людей с улицы, и простых плотских людей, и экономных мужчин, и женственных женщин, и т. д., и т. п., всех тех воображаемых атлантов, что несут воображаемый мир на своих бесплотных плечах.

Эдемская история наделяет Адама грехом: «первородным грехом», что лежит проклятием на нас на всех. На первый взгляд это кажется нелепостью; однако это хорошо перекликается с тем, что можно обнаружить в сознании не только Павла, но и нас самих. Первородный грех — это не поедание запретного плода, но осознание греховности, вызванное этим плодом. Когда Адам и Ева отведали яблоко, они устыдились своих сексуальных отношений, до сих пор казавшихся им совершенно невинными; и нет факта более жестокого, чем то, что этот стыд, или состояние греха, держится до сего дня, и что он — один из сильнейших наших инстинктов.