Грендель - Гарднер Джон Чамплин. Страница 23

В сумерках я слежу, как люди в поселках Скиль-дингов занимаются своими делами. Юноши в сопровождении собак гонят лошадей и волов к реке и пробивают проруби, чтобы животные могли напиться. Сзади, у амбаров и конюшен, люди сгребают сено деревянными вилами, засыпают зерно в ясли и вывозят на поля навоз. Колесный мастер и его помощник, сидя на корточках в своей мастерской, заколачивают спицы в дтупицу колеса. Я слышу хрюканье и удары молотка — хрюканье, удар, словно бьется больное, хлюпающее сердце. Запахи пищи. Серый дым медленно поднимается к свинцовым небесам. На скалистых утесах, вдающихся в море, на расстоянии нескольких бросков камня расставлены дозорные Хродгара; они сидят на лошадях, закутанные в шкуры, или стоят под прикрытием нависающих скальных уступов, потирая руки и притопывая ногами. Со стороны моря никому не проникнуть в королевство: в миле от берега дрейфуют айсберги и, сталкиваясь порой друг с другом, издают низкий звук, похожий на стон какого-то гигантского морского зверя. Охрана стоит на посту, послушная приказам, которые король забыл отменить.

Люди едят вместе, наклонившись над своими тарелками и изредка переговариваясь. Лампа в центре стола светит им в глаза. Собаки лежат у ног мужчин, выжидательно поглядывая, а девушка, которая приносит блюда, стоит, глядя в стену и ожидая, когда опустеют тарелки. Старик, справившийся с едой раньше других, выходит, чтобы принести хворосту. Я подслушиваю, как старуха рассказывает детям лживые сказки. (Ее лицо почернело от какой-то болезни, а вены на руках — как веревки. Она слишком стара, чтобы готовить или мести пол.) Она рассказывает о великане, живущем за морем, который обладает силой тридцати танов. «Однажды он придет сюда», — говорит она детям. Их глаза расширяются. Лысый старик поднимает голову от своей глиняной тарелки и смеется. Серый пес тычется ему в ногу. Старик отвешивает ему пинка.

С каждым днем солнце все дольше остается на небе, упрямо, словно горный козел, восходя и закатываясь за свинцовый горизонт. Дети катаются по склонам холма на санках, их счастливые крики разрезают глубокое спокойствие зимнего воздуха. Когда сумерки сгущаются, матери зовут детей в дом. Некоторые дети прикидываются глухими. Огромная неясная тень (моя) накрывает их, и они исчезают навеки.

Так это происходит.

Темнота. В дом Сказителя, мягко ступая, входят и выходят люди с важными торжественными лицами, их головы опущены, ладони боязливо сложены, чтобы не наслать жуткие видения в его сны. Ученик Сказителя — мальчик, когда-то пришедший с ним, а теперь взрослый мужчина — сидит у постели старика и легонько пробегает пальцами по струнам его арфы. Слепец поворачивает голову, выплывая из забытья, и слушает. Он спрашивает о женщине, которая не пришла. Никто не отвечает.

Зато приходит король под руку с королевой, в четырех шагах за ними следует молодой Хродульф, держа за руки двух мальчиков. Король садится возле постели Сказителя, сидит неподвижно, как в зале, и терпеливо смотрит. Хродульф и дети ожидают у входа. Королева нежно касается лба старика кончиками пальцев.

Сказитель что-то шепчет о лампе. Помощник делает вид, что приносит ее, хотя лампа стоит на столе рядом с постелью. «Так светлее», — поддерживает обман королева, а король произносит, словно до этого ему было плохо видно: «Сегодня ты выглядишь лучше». Сказитель не отвечает.

Припадая к земле, прячась в придорожных кустах, подсматривая, словно опытный, усатый, мокрогубый и красноглазый соглядатай, со щемящей бессмысленной болью в груди я гляжу, как старик напрягает силы, пытаясь остановить сердце.

«Где теперь все его красивые фразы?» — шепчу я в ночь. Хихикаю. Ночь, как всегда, не дает ответа. Он неподвижно сидит в постели, опираясь на подушки, его мертвенно-белые руки сложены поверх одеяла; глаза — ранее опаутиненные видениями — закрыты.

Юноша-ученик сидит, держа арфу, но не играет. Король с королевой ждут, вынужденно, возможно, отсчитывая в уме минуты, и знахарь — сгорбленный, одетый в черное (нервный тик сводит одну сторону его лица), — знахарь, больше не нужный бывшему королю поэтов, вышагивает взад-вперед, потирая руки. Он ожидает мягкого и сухого, чуть хриплого выдоха, после которого он освободится и пойдет вышагивать у постели другого умирающего.

Сказитель начинает говорить. Они наклоняются ближе. «Я вижу время, — говорит он, — когда Даны вновь…» Его голос замирает, по лицу пробегает тень замешательства, и одна рука слабо тянется вверх, будто желая разгладить морщины на лбу, но он забывает о своем намерении и роняет руку на одеяло. Он чуть приподнимает голову, прислушиваясь к шагам. Никого. Голова слабо откидывается. Пришедшие ждут. Похоже, они не понимают, что он уже мертв.

В другом доме за большим резным столом женщина средних лет с чуть более светлыми, чем у королевы, волосами (у нее близко посаженные глаза и аккуратно выщипанные в тонкую линию брови, как порез от ножа) сидит перед лампой и прислушивается, как недавно Сказитель, к шагам. Ее благородный муж спит в соседней комнате, положив голову на руку, как бы слушая биение своего сердца. На эту женщину я всегда смотрел с величайшим восхищением. Истинная благопристойность и внешнее приличие. Каждый раз, когда она говорила, Сказитель наклонял голову и уставлял слепые глаза в пол, и время от времени, когда он пел о героях, о разбитых кораблях, не было сомнений, что он поет для нее. Это ничем не кончилось. Она покидала зал под руку со своим мужем; Сказитель вежливо кланялся, когда они проходили мимо.

Она слышит, что кто-то идет. Я ныряю во мрак, смотрю и жду. Человек, которого послал ученик Сказителя, подходит к двери и не успевает постучать, как дверь распахивается и на пороге появляется она, глядя в пространство. «Он умер», — произносит посланец. Женщина кивает. Когда посланец удаляется, она выходит на ступеньки крыльца и безучастно стоит, скрестив руки. Она глядит вверх на Медовый Чертог.

«Всех нас рано или поздно ожидает такой конец, — подмывает меня прошептать. — Увы! Горе!» Я сдерживаюсь.

Лишь ветер живо носится кругом, прижимая длинное платье к ее широким бедрам и пышной груди. Женщина неподвижна, как тот мертвец в своей постели. Меня так и тянет схватить ее. Как будут плясать ее крики, отражаясь от ледяных стен ночи! Но я ухожу. Я иду еще раз взглянуть на Сказителя. Старухи хлопочут нам ним, кладут ему на веки золотые монеты, чтобы он не увидел, куда идет. Наконец, неудовлетворенный как всегда, я скольжу домой.

В моей пещере скука, конечно, еще сильнее. Моя мать, больше не проявляя ни признака разума, мечется туда-сюда, от стены к стене, иногда на двух ногах, иногда на четырех, низкий лоб изборожден морщинами, как свежевспаханное поле, безумные глаза блестят, как у пойманного орла. Каждый раз, когда я вхожу в пещеру, она бросается между мной и входом, словно желая запереть меня вместе с собой навсегда. Я с трудом выношу это. Когда я засыпаю, она тесно прижимается ко мне и наполовину погребает в своей колючей и жирной шерсти. «У-у», — стонет она. Бормочет и всхлипывает. «Уаррх», — хнычет и царапает себя. В когтях у нее остаются вырванные клочья шерсти. Я вижу серую кожу. Я холодно и беспристрастно наблюдаю из своего угла, и поскольку Сказитель теперь мертв, меня одолевают странные мысли. Я размышляю о прошлом прошлого: момент, в который я живу и в который заключен, движется сквозь мрак, как медленно кувыркающееся тело, катится, как подземная река. Не только древняя история — легендарная эпоха братоубийственной вражды, — но далее мое собственное прошлое, бывшее настоящим секунду назад, полностью исчезает, уходит из существования. Великие деяния короля Скильда не существуют «где-то там» во Времени. «Где-то там во Времени» — это выверты языка. Они вообще не существуют. Моя злобность пять, шесть или двенадцать лет назад не имеет 'много существования, кроме того, что нынче я бормочу, бормочу, принося мертвый мир в жертву всемогуществу слов. Я напрягаю память, чтобы притянуть прошлое обратно. Я ловлю разумом то мгновение, когда я был совсем маленьким и мама ласково держала меня на руках. Ах как я любил тебя, мама, — все эти прошлые годы, в которых ты уже мертва! Ловлю тот миг, когда, притаившись возле медовой палаты, я впервые слушаю удивительные гимны Сказителя. Красота! Благость! Как билось мое сердце! Он умер. Надо было схватить его, дразнить, мучить, дурачить. Надо было разбить этот череп на середине песни и забрызгать его кровью весь чертог, резко изменить тональность и лад песни. Каждое невыполненное злое дело есть потеря для вечности.