Грендель - Гарднер Джон Чамплин. Страница 24

Естественно, я решаю пойти на его похороны. Мать пытается удержать меня. Я подхватываю ее под мышки, как ребенка, и ласково отставляю в сторону. Ее лицо дрожит, она разрывается, как я думаю, между ужасом и жалостью к себе. Мне вдруг приходит в голову, что она о чем-то догадывается, но я знаю, что это не так. Будущее так же темно, так же нереально, как и прошлое. Холодно и спокойно я смотрю, как она дрожит — словно все ее мускулы парализованы электрическими угрями. Затем я отталкиваю ее. Лицо пропадает во мраке, она хнычет. Я бегу к озеру и ныряю, но даже под водой я слышу ее плач. Завтра я забуду об этом, поскольку ее боль — это пустяк.

Итак, похороны.

Ученик Сказителя, покачивая отполированную арфу старика, поет о Хоке и Хильдебурге, о Хнефе и Хен-гесте, о том, как таны Финна сражались с родственниками его жены и убили короля Хнефа и как после этого произошло ужасное событие. Когда у Финна было всего несколько человек, а у. его врагов не стало короля, они заключили перемирие, и условия были такими: Финн станет королем Данов, ибо король без подданных ничего не стоит, а подданные без короля — не более чем изгнанники. Обе стороны поклялись соблюдать мир, и так в свое время в страну Ютов пришла зима.

Люди с серьезными лицами молча слушают, как из уст молодого певца льется песнь старого Сказителя, а погребальный костер, на котором лежит старик, ждет огня. Мертвые руки Сказителя сложены, лицо застыло и посинело, словно он замерз. Вокруг костре блестит снег. Мир — бел. Хенгест же юный,сердцем скорбя об отчизне любимой, зиму — худую с Финном провел; волны морские, гонимые ветром, в темном тумане ладьям кольценосым скрыли проход и застыли недвижно, скованы льдом. Но как было доныне за годом год — вновь зима отступила; яркого солнца дождавшись, вздохнула полною грудью земля, сбросив снег. Хенгест — изгнанник и гость нежеланный — начал домой собираться, но душу жажда отмщенья томила, укрывшись в сердце холодном как лед, заглушая родины зов. И в крови захлебнулись ратники Финна, а храбрый король их пал от меча. С королевой плененной, груды сокровищ в ладьи погрузивши, Даны отплыли. Смыв клятвы взаимные, ливень весенний струится сквозь крыши.

Так он поет, глядя вниз, вспоминая и повторяя слова, руки легко касаются арфы. Король слушает, глаза его сухи, мысли его далеко, далеко отсюда. Принц Хродульф стоит рядом с детьми Хродгара и Вальтеов, лицо его холодно, как снег; он хранит свои тайны. Мужчины поджигают костер. Унферт глядит на пламя, его глаза словно камни. Я тоже смотрю на огонь, сколько могу выдержать. Пламя кажется бесцветным. Оно лишь чуть ярче блеска снега и льда.. Голодное, оно взмывает вверх, жадно пожирая сырую жилистую плоть. Жрецы медленно ходят вокруг костра, бормоча древние молитвы, а толпа одетых в черное людей стоит на коленях, не обращая на жрецов внимания. Я вижу, как лопается горящая голова, лишенная видений, как темная кровь вытекает из уха и уголка рта.

Король, — я сказал бы, — эпохе конец. Мы снова заброшены, снова одни.

Внезапно я просыпаюсь, как от толчка, и мне кажется, я слышу, как козел все еще взбирается на утес, лезет к озеру. .Далеко с моря доносятся какие-то стоны.

Моя мать что-то бормочет. Я напрягаю ум, пытаясь разобрать. Берегись рыбы.

Я встаю и хожу, весь в нетерпеливом ожидании, хотя я знаю, что ждать нечего.

Я не единственный монстр в этих болотах. Я встретил старуху, дикую, как ветер, вышедшую в белом из полночной берлоги. В лохмотьях был плащ ее, плоть отощала, И ее глаза, убийственные глаза,..

Запах дракона.

Мне надо поспать, отложить войну до весны, как я обычно делаю.

Но стоит мне заснуть, я сразу же в ужасе просыпаюсь, ощущая на горле чьи-то руки.

Какая глупость.

Nihil ex nihilo , я всегда говорю.

Я безумно рад. По крайней мере, я думаю, что рад. Прибыли чужестранцы, а это совсем другая игра. Я целую лед на замерзших ручьях, прижимаюсь к нему ухом, благословляю воду, что журчит подо льдом, ибо прибыли они по воде: айсберги расступились, как будто чьи-то огромные руки легко раздвинули их, и между ними проплыл пеногрудый корабль, неутомимый мореход, с белыми парусами, летящий, как птица, дорогой лебедей! О счастливчик Грендель! Пятнадцать прославленных героев, надменно горделивых в своих ратных доспехах и упитанных, как коровы!

Лежа во мраке пещеры, я чувствовал, что они приближаются. Сбитый с толку этим странным ощущением, я беспокойно ворочался и всматривался в темные углы, пытаясь разгадать его причину. Оно овладело мной, как когда-то разум дракона. Что-то надвигается! — сказал я. Как никогда отчетливо я услышал глухие шаги на куполе мира, и даже осознав, что шаги эти были всего лить стуком моего собственного сердца, я, как никогда раньше, был твердо уверен, что надвигается нечто. Поднявшись, я пошел мимо каменных сосулек к озеру, к подводной двери. Мать даже не шелохнулась, чтобы остановить меня. В озере огненные змеи, рассерженно шипя, кинулись от меня врассыпную, странно возбужденные. Они тоже чувствовали это. Этот ритм — монотонный, нечеловечески монотонный и неотвратимый. И вот, за час до рассвета, я, прячась в тени, выбрался на каменную дамбу, основание постройки великанов. Был низкий прилив. Свин-цово-серые волны неутомимо-размеренно лизали обледенелые серые валуны. Серый ветер терзал оголенные деревья. Ни, звука, только ледяной плеск прибоя да крик' олуши , невидимой в серой мгле. Проплыл кит, длинная тень в двух милях от берега. У меня за спиной посветлело небо. И я увидел парус.

Но не только я видел их прибытие. Одинокий береговой дозорный Данов, закутанный в меха, стоял возле своего коня и, прикрывая ладонью глаза от блеска айсбергов позади паруса, наблюдал, как чужеземцы быстро приближаются к берегу. Деревянный киль врезался в песок и пробороздил его — на сорок футов, полкорпуса корабля, — почти до самых валунов на берегу; затем, быстрые, как волки, — неумолимые и ужасные, как лавина, — чужеземцы спрыгнули на землю и негнущимися, обледенелыми канатами, серыми, как море, как небо, как камни, пришвартовали судно. Звеня кольчугами, они делали свое дело — безмолвно, точно ходячие мертвецы: закрепили руль, спустили парус, выгрузили ясеневые копья и боевые топоры. Дозорный вскочил на коня, подхватил копье и с гиканьем поскакал им навстречу. Из-под копыт коня вылетали искры. Я рассмеялся. Если они пришли сюда с войной, дозорному конец.

— Кто вы, с оружием ратным, в кольчугах кованых, и зачем морским путем, океаном ледовым, на высокой ладье пришли в земли Датские? — Так молвил дозорный. Ветер подхватил его слова и швырнул чужеземцам.

Я согнулся пополам, давясь от беззвучного хохота, и мне показалось, что я вот-вот лопну. Они были как дубы, эти чужестранцы. Их предводитель, возвышаясь как гора среди леса, двинулся к дозорному. Ничтоже сумняшеся, Дан потряс копьем, как это обычно делают воины, когда говорят противнику, что они собираются сделать с его яйцами. «Молодчина! — шепчу я и сам изображаю бой с тенью. — Если они полезут на тебя, куси их за ноги!»

Он разразился бранью, вскипел от злости и потребовал, чтобы они назвали своих предков; чужеземцы невозмутимо слушали. Ветер стал холоднее. В конце концов дозорный охрип; он склонился к луке седла, кашляя в кулак, — и тогда их предводитель ответил. Голос его, хотя и мощный, звучал мягко. Безжизненный и равнодушный, как сухие ветви или лед, обдуваемые ветром. У него было странное лицо, вселявшее в меня беспокойство, — лицо (как мне показалось на секунду) из сновидения, которое я почти забыл. Его холодные, немигающие, как у змеи, глаза были опущены. На лице — ни волоска, как у рыбы. Он говорил, улыбаясь, но так, словно его негромкий голос, детская, хотя и чуть ироничная, улыбка скрывали нечто, какую-то колдовскую силу, способную мгновенно испепелить каменные утесы, как молния испепеляет деревья.

Мы — Геаты, — сказал он, — приближенные короля Хигелака. Ты, верно, слышал про моего отца. Он стар и знаменит, имя его — Эитеов. — Когда он говорил, его мысли, казалось, витали где-то далеко, как будто он, хотя и был вежлив, оставался совершенно равнодушным ко всему происходящему — чужак не только среди Данов, но и повсюду. Он сказал: