Эдо и Эйнам - Агнон Шмуэль Иосеф. Страница 3

2

Раз на закате пошел я за лепешками и маслинами. Жена и дети уехали в Гедеру, а я остался один и кормился как мог. С лепешками и маслинами в руках бродил я от лавки к лавке. Домой возвращаться не хотелось – там было пусто, делать ничего не хотелось, потому что день уже прошел. Так я плелся, куда несли меня ноги. Дошел я до долины, где жили Грайфенбахи. Чудная тишина иерусалимских долин на закате солнца полна всех благ. Чудится, будто долины эти за тридевять земель от обитаемых мест лежат и вся вселенная в них заключена. А тем паче эта долина, что окаймлена деревьями, и меж деревьев гуляет чистый воздух и не касается дурных паров и воздухов, что бродят по свету. Подумал я: раз уж дошел я до этих мест, погляжу, как поживает дом Грайфенбаха. А раз ключ у меня с собой, войду в дом.

Вошел я в дом и зажег свет и прошел по всем комнатам. В четырех ладных комнатах в полном порядке стояла вся ладная утварь, как будто руки хозяйки только что прошлись по ней, хоть уж месяц прошел, как уехали Грайфенбахи. Когда хорошая хозяйка в отъезде, ее дом сам следит за порядком.

Не был я голоден и пить не хотел, но очень устал. Погасил я лампы, открыл окно и присел отдохнуть. Из потаенных глубин ночи пришла тишина и принялась пеленать меня, пока не увидел я покой воочию. Решил я переночевать здесь и исполнить обещание, данное Грайфенбахам. Встал я со стула, зажег настольную лампу и взял книжку почитать в постели. Рад я был, что лампа возле кровати стояла и не было мне нужды передвигать вещи в чужом доме. Казалось, пока ключ у меня, мог я считать себя хозяином в доме, но, видимо, привычка быть пришельцем отучает от хозяйского чувства.

Сидел я в кресле Грайфенбаха и думал: я устроился в дому Грайфенбахов, а, может, в это же время Грайфенбахи не могут найти себе приют или находят, да не по обычаю своему. Чего ради оставили они ладный дом и ладную утварь и побрели в иные места? И чего ради оставляют люди свои дома и пускаются бродить по свету? Закон ли это испокон веков, или обман воображения, как гласит пословица: хорошо там, где нас нет.

Разулся я и разделся, взял книжку, погасил настольную лампу и зажег лампу у кровати, лег в постель, открыл книгу и почувствовал, что все тело мое погружается в дрему. Невольно подумалась мне думка: как так – обычно я и за полночь уснуть не могу, а тут в самом начале ночи я засыпаю. Отложил я книгу, потушил лампу, повернулся к стенке, закрыл глаза, безмолвно и бессловесно говоря самому себе: никто не знает, что ты здесь, в этом доме, в этом месте, тут можно спать сколько твоей душеньке угодно, и никто тебя искать не придет.

Вокруг меня царили тишина и покой. Тихий покой, который можно найти в иерусалимских долинах, сотворенных Господом для любящих покой. Недаром опасались Грайфенбахи за свой дом. Если бы взломщик вошел в дом, никто бы его и не заметил. Понемногу угасли мои мысли и чувства, кроме смутного ощущения, что тело мое засыпает.

Внезапно услышал я поскребывание и пробудился. Хлеб и маслины я спрятал в коробку и не боялся, что мышь до них доберется, но боялся я, что прогрызет мышь ковер, или одежду, или книги, или те листы, что дал Гинат Грайфенбаху. Я прислушался и разобрал, что не мышь скребется, а человек нащупывает замок двери снаружи. Если это не взломщик, то, может, это доктор Гинат, что вернулся домой и перепутал двери. Сказал я себе: пойду открою ему и познакомлюсь с ним лично.

Я встал с постели и открыл дверь. Передо мной стоял человек и нащупывал колокольчик. Я нажал на кнопку и включил свет. Я онемел от изумления. Никому я не говорил, что переночую в доме Грайфенбахов, да и сам я не знал, что переночую в доме Грайфенбахов, откуда же знал Гавриэль Гамзо, [10] что я в дому Грайфенбахов? Сказал я: это вы, господин Гамзо? Подождите, я оденусь.

Вернулся я в комнату и надел одежду, все еще дивясь нежданному гостю. Неужто знаком он с хозяином дома или с его женой? Ведь Грайфенбах не гонялся за книгами на иврите, тем более за рукописями и первыми изданиями. Он и иврит-то едва знает. И хоть и бахвалится он, что досконально изучил язык иврит и его грамматику, на деле ничего он не знает, кроме грамматики языка Библии, которую учил по книге Гезениуса "Формы древнееврейского языка". Жена его превзошла, хоть в грамматике она не разбирается и Гезениуса не изучала, но может договориться на иврите со служанкой Грацией и с лавочниками. Как бы то ни было, ивритскими книгами и она не занимается. А значит, снова возникает вопрос, что привело сюда Гамзо? Волей-неволей приходишь к выводу, что пришел он ко мне. Знает Гамзо, что он всегда будет желанным гостем для меня, как и для всех своих знакомцев, ибо он в Писании сведущ, и мир ему ведом, и в дальних странах он бывал, и даже в таких местах, где до него нога путешественника не ступала. И из тех дальних мест привез он стихи неведомых пиитов и рукописи и первопечатные книги, что и по названиям не были нам известны. А сейчас он не разъезжает, но сидит дома с женой. Ходок за три моря во цвете лет стал сиделкой своей больной жены. Говорят, что она с первой брачной ночи не сошла с одра хвори. Правду ли говорят или неправду, но правда то, что дома у него больная жена и нет ей исцеленья вовеки и должен муж ее обиходить и умывать и кормить. А ей мало того, что он всем пожертвовал ради нее, она его бьет и кусает и одежду рвет. Поэтому выходит он по делам вечером, ибо днем стыдится он показаться на улице с синяками на лице и в рваной одежде. Сейчас пришел он ко мне. Зачем пришел ко мне? Скопил он двенадцать фунтов, чтобы послать жену в лечебницу. Побоялся Гамзо оставить деньги у себя, чтобы не растратить, и вверил мне на хранение. Однажды поехал я на прогулку к Мертвому морю, а деньги оставил дома. Пришли воры и обокрали мой дом и его деньги украли. Передал я ему, чтобы о деньгах своих не беспокоился. Наверное, получил он весть и пришел, чтобы услышать от меня лично, что я и впрямь готов возвратить ему украденные деньги. Раньше он прийти не успел, а поэтому пришел сейчас. Так я рассудил. Потом я узнал, что рассуждение мое было ошибочным. Не из-за денег он пришел. По другому делу он пришел.

3

Итак, я оделся и вернулся к Гамзо и сказал ему: за своими деньгами пришли? Обратил он ко мне свое грустное лицо и смущенные глаза и сказал сдавленным голосом: разрешите войти. Завел я его в дом и усадил в кресло. Он осмотрелся, повременил и наконец пробормотал: моя жена. И снова выждал и продолжил: пришел я домой, и жены не застал. Сказал я ему: что же вы собираетесь сделать? Ответил он: простите, что свалился вам как снег на голову. Представьте себе – возвращаюсь я домой после вечерней молитвы, захожу, чтобы уложить жену на ночь почивать, и вижу – пуста кровать. Выхожу я ее искать, иду к югу [11] и перехожу к северу, кружусь, кружусь на пути своем и возвращаюсь на круги своя. И вдруг я очутился в этой долине, а я и не знаю, что привело меня сюда. Увидел я дом, и сердце подсказало мне войти сюда. Хоть и понимаю я, что нет смысла заходить, но все же вошел я. Хорошо, что я вас встретил. С вашего разрешения я малость посижу, а потом пойду себе.

Сказал я ему: простите, господин Гамзо, но я слыхал, что ваша жена не встает с постели. Сказал Гамзо: не встает с постели. Сказал я ему: как же вы говорите, что нашли ее постель пустой. Если она не встает с постели, как же она встала с постели и как ушла? Прошептал он: лунная болезнь у нее.

Долго сидел я, не говоря ни слова. Потом повторил я его слова и спросил его шепотом: лунная болезнь у нее? Ответил мне Гамзо: лунная болезнь у нее. Посмотрел я на него, как будто слова я услышал, а что они значат – не понял. Почувствовал он и сказал мне: лунными ночами встает моя жена с одра и идет туда, куда ее ведет луна. Не удержался я и упрекнул его: что же вы не запираете двери? Лукаво улыбнулся Гамзо и сказал: я запираю двери. Сказал я: если дверь заперта, как же она выходит? Сказал Гамзо: хотя бы запер я дверь на семь замков и засовов, и каждый замок запер семью ключами, и ключи бросил по одному в каждое из семи морей Страны Израиля, нашла бы их моя жена, отперла бы дверь и ушла. Долго сидел я молча, и он сидел молча. Потом я снова спросил его: с каких пор вам это известно, в смысле, что у нее лунная болезнь? Он сжал лоб ладонями, упер большие пальцы в виски и сказал: с каких пор мне известно, что у нее лунная болезнь? Со дня нашего знакомства мне известно, что у нее лунная болезнь. Снова замолчал я, но ненадолго. И сказал я ему: и все же это вам не помешало жениться на ней? Снял он шляпу, достал маленькую ермолку [12] и нахлобучил на голову, помедлил малость и сказал: что вы спросили? Сказал я ему. Он улыбнулся и сказал: и все же это не помешало мне на ней жениться. Напротив, когда я впервые увидел ее, стояла она на вершине скалы с гору высотой, куда смертному не подняться, и луна озаряла ее, и она пела "ядл-ядл-ядл, [13] ва-па-ма", сказал я себе, что если это не один из архенгелов Божиих, то Зодия [14] она, самое Дева. Пошел я к ее отцу и сказал: прошу руки твоей дочери. Сказал он мне: сыне, ты знаешь, что с Гемулой, [15] и просишь ее руки. Сказал я ему: Милосердный смилостивится над нами. Воздел он лицо к небу и обратился к Господу: Владыка Мироздания, коли этот человек, пришедший издалека, сжалился над нами Ты, что так близок нам, и подавно пожалеешь нас. Назавтра он позвал меня и сказал: пошли со мной. Пошел я с ним, пока не пришли мы к высокой горе, что высилась выше воинства высоких гор, вздымающихся до самых небес. Поднялся я с ним на гору, прыгая с утеса на утес, пока не остановился он у отвесной скалы. Огляделся он, убедился, что нас никто не видит, разрыл он землю под скалой и поднял один камень. Раскрылась пещера, и он вошел в нее. Вышел он с глиняным кувшином в руке и сказал: пошли обратно. По дороге открыл он кувшин и показал мне пучок сухих листов, диковиннее которых я в жизни не видел, а на них диковинные письмена незнакомого мне диковинного письма. И колер письмен, то есть цвет чернил, которыми написаны письмена, не от известных нам красок. С первого взгляда показалось мне, что смешал переписчик золото, лазурь и киноварь с основными цветами радуги и выписал буквицы. Прямо перед моими очами изменились краски и превратились в цвет водорослей из морских пучин, вроде тех, что сушил доктор Рахниц [16] на яффском берегу. А еще казались они серебряной паутиной, как на лике луны. Посмотрел я на листы, и посмотрел на письмена, и посмотрел на отца Гемулы. Казалось, в этот миг перенесся отец Гемулы из нашего мира в мир иной. Поначалу счел я это плодом своего воображения, но вскоре понял, что явь явная. Спросите меня, что это значит, – не смогу объяснить, хоть самому мне все совершенно ясно. Вот я и сам себе дивлюсь, что я такое говорю. Неужто слов мне не хватает, и все же ясно мне это той ясностью, что сорок тысяч слов объяснить не могут. В тот миг онемел мой язык, и сил спросить не стало. И не письмена, и не листья тому виной, но преображение отца Гемулы тому виной. А письмена утратили краски, что я видел раньше, и совсем переменились, и я не знаю, как выцвели письмена и когда переменились. Стоял я и дивился увиденному, а отец Гемулы сложил листы обратно в кувшин и объяснил мне простыми словами. Так он сказал мне: земные растения они, но могут влиять на горние сферы. Через год, в ночь перед свадьбой, он сказал мне: помнишь листы, что я тебе показывал в горах? Знаешь, что это? пригнулся он и зашептал мне на ухо: – Есть в них чары, не знаю, какие именно, но на лунную сферу они влияют и на самое луну. Вот даю я тебе эти листы, и пока они у тебя, сможешь ты направлять стопы Гемулы, чтобы не сбилась с пути. По сей день не вынимал я их из тайника, и вот почему не вынимал: пока Гемула отделена и покойна и укутана в пелену Целостности, нет в них нужды, но сейчас настанет для нее время любить и слиться с мужем и впитать с его силой его ток и иное бытие. Когда наступят лунные ночи, возьми эти листы и положи их на подоконник против дверей, накрой, чтобы люди не видали, и я тебе порукой: коль выйдет Гемула из дому, вернется она к тебе прежде, чем возвратится луна в свои чертоги.