История патристической философии - Морескини Клаудио. Страница 125

Однако впоследствии Диллон вернулся к исходной интерпретации личностей Озия и Хаткидия, а также их эпохи. Ибо, действительно, аргумент, почерпнутый из молчания Исидора о Халкидии, не являлся, по мнению Диллона, решающим и влечет за собой то обстоятельство, что нам не следует принимать во внимание то, что сообщается в «подписании» (subscriptio), о котором мы говорили выше. Если Исидор Сивильский не называет Халкидия, это может быть связано с тем простым фактом, что он не был относительно него осведомлен, поскольку комментарий, пропавший из виду в период поздней античности, стал вновь предметом чтения только в XII в., притом что христианство, пусть и присутствующее в названном комментарии к «Тимею», играет в нем незначительную роль. Следовательно, было бы странным, если бы этот труд принадлежал православному христианину: создается впечатление, что Халкидий как бы боится продемонстрировать свою веру. Также и единственный цитируемый им христианский автор, а именно Ориген, несомненно, перестал быть высоко ценимым в последние двадцать лет IV в., поскольку его деятельность уже плохо сочетается с эпохой, предложенной Важинком. И представляется почти невероятным, чтобы человек, провозглашавший себя носителем христианской культуры, мог бы написать комментарий к столь языческому тексту после 350 г. по P. X. Аналогичным случаем был бы случай Мария Викторина, человека, являвшегося не только экспертом в области платонизма, но и мыслителем, насыщенным христианским богословием; причем Марий Викторин недвусмысленно дает понять, что после своего обращения он стал христианином, перестав быть язычником, которым он являлся ранее. Эпоха Амвросия и Августина, которая, согласно Важинку, была и эпохой Халкидия, не позволяет христианину быть столь уклончивым в своих доктринальных формулировках и столь компетентно заниматься таким откровенно языческим текстом, как «Тимей». Что же касается наблюдений лингвистического характера, выдвигаемых в пользу своей точки зрения Важинком, то, согласно Диллону, они не являются однозначно убедительными. В заключение скажем, что Диллон придерживается датировки, относящей Халкидия к концу IV в. и не считает доказанной его культурную локализацию в миланской среде, и мы также полагаем, что от концепции Важинка следует отказаться.

Но, с другой стороны, если мы и будем придерживаться весьма правдоподобной традиционной гипотезы, сообразно с которой Халкидий жил ранее конца IV в. и ни в коей мере не в миланской культурной среде, мы еще не будем иметь оснований к тому, чтобы утверждать, что он был диаконом Озия, епископа Кордовы. «Подписание» (subscriptio), связанное с этим представлением, остается совершенно не достоверным: мы не знаем, на какие данные оно опирается, а потому считаем, что содержащееся в нем сообщение является измышлением некоего ученого «издателя», жившего во времена возрождения интереса к Халкидию в XII в. и счетшим возможным идентифицировать неизвестного Озия, упоминаемого у Халкидия, с относительно более известным Озием, епископом Кордовы; идентификации такого рода, которые ставили своей целью «устранение» персонажей, лишенных собственной истории, заставляя их «совпадать» с другими лицами, о которых сохранялось больше сведений, — это явление нередкое в древних литературах.

Следовательно, представляется неизбежным признать, что мы не располагаем конкретными удовлетворительными данными касательно идентификации личности Халкидия и Озия и что эта идентификация гипотетического порядка может быть осуществлена только на основании философского содержания «Комментария к “Тимею”». которое типично для Запада IV в.

Халкидий представляется христианином, намного в большей степени интересующимся платонизмом, христианином, считающим возможным посвятить себя интерпретации языческого произведения без того, чтобы это было предосудительным для его веры. Существуют и другие случаи, отражающие подобную же позицию: так, Синезий, несмотря на то что он и испытывал определенные угрызения совести, без особого труда примирил неоплатонизм со своей христианской верой, а Боэций написал свое «Утешение философией», не прибегая ни к христианскому богословию, ни к христианской этике. Однако, чтобы приступить вплотную к разбору языческого произведения, даже Халкидий принял некоторые меры предосторожности, переведя греческий текст с введением в него немногочисленных, но значимых модификаций, в целях его интерпретации в христианском духе. Это особенно заметно там, где Платон говорит о сотворенном мире либо затрагивает иные темы, относительно которых христианство располагало собственным, авторитетным и древним учением, которое оно могло противопоставить соответствующему учению «Тимея».

По мнению некоторых, Халкидий написал свой труд в расчете на христиан: комментатор хотел показать Озию, что и язычники учили тем же самым (или аналогичным) учениям, что и христиане, и что потому Платон мог быть преспокойно воспринят последними. Напротив, Раткович, опираясь на ряд модификаций, введенных переводчиком в оригинальный текст Платона, придерживается мнения, что Халкидий обращался не к христианам, а к тем язычникам, которым надо было сделать окончательный решительный шаг для своего обращения в христианство. Естественно, Озий, которому был посвящен этот труд, был сам христианином, но труд этот был предназначен для язычников, принадлежавших к консервативным слоям традиционной культуры и еще связанных с платонизмом. Они составляли отдельные группы, которые пребывали на полпути между христианством и учениями, близкими к новой религии, но чисто языческими, как и платонизм. В намерения Халкидия входило завоевание для христианства этих языческих интеллектуалов, число которых было значительно в эпоху перехода от язычества к христианству, то есть в период, открывающийся IV в. и замыкающийся V в.

Итак, твердо считая Халкидия христианским писателем, несмотря на то что он посвящает себя интерпретации языческого «Тимея>>, теперь стоит рассмотреть те учения, посредством которых он должен был бы выявить свою веру.

Прежде всего следует отметить, что наш писатель цитирует почти исключительно тексты Ветхого Завета, практически никогда не обращаясь к Новому Завету. Это естественно, поскольку христиане древнего мира не проводили никакого водораздела между двумя источниками своей религии. Кроме того, это могло происходить, быть может, и в силу того, что Халкидий или его источник (если допустить, что существовал источник, из которого Халкидий черпал приводимые им иудейские учения) не обретали в Новом Завете утверждений, могущих оказаться полезными для экзегезы некоторых учений «Тимея». Кроме того, Ветхий Завет является для самих христиан источником многих «философских» концепций, таких, как космология и антропология; ведь разве не Ветхий Завет изъяснил происхождение мира и человека? На него ориентировались такие писатели, как Лактанций, Григорий Нисский и Немесий. А потому стоит немного задержаться на местах, содержащих иудейские учения, привлекаемые для подтверждения учений платонических.

Однако менее оправданным — ради лучшего определения христианства Халкидия — был бы подход, при котором мы ограничивались бы принятием во внимание только иудейских учений, присутствующих в комментарии: как мы увидим позже, целесообразными оказываются также и поиски в нем неких следов реального христианства. Кроме того, иудейские учения, о которых мы говорим, разбирались до последнего времени почти исключительно с тем, чтобы определить источник их происхождения, в то время как, по нашему мнению, они могли бы послужить также (и даже в первую очередь) для того, чтобы помочь нам узнать еще что–то дополнительное касательно мысли самого Халкидия и, прежде всего, касательно столь характерного для него смешения христианства и платонизма.

Что касается их происхождения, то распространенным является убеждение, согласно которому они наличествовали в «Толковании на Книгу Бытия» Оригена, из которого их якобы и почерпнул Халкидий при посредничестве или без посредничества Порфирия; предположение, выдвинутое Содано, склонявшегося к тому, что цитаты из Ветхого Завета были внедрены самим Халкидием в его комментарий, хотя они и вели свое общее происхождение от «Комментария к “Тимею”» Порфирия, было с излишней поспешностью отвергнуто Важинком и другими исследователями, пошедшими по стопам великого голландского ученого, который отмечал, что эти цитаты были теснейшим образом сопряжены с контекстом философского доказательства, как раз и восходившего к Порфирию, так что нельзя было помыслить, чтобы эти вставки были лично сделаны латинским писателем.