Дневники св. Николая Японского. Том ΙII - Святитель Японский (Касаткин) Николай (Иван) Дмитриевич. Страница 172

4/16 августа 1897. Понедельник.

Приехал новый наш посланник барон Роман Романович Розен с женой Елизаветой Алексеевной и восьмилетней дочерью Елисаветой. Я встретил его на вокзале, прождал для того там почти три часа, ибо телеграмма из Иокохамы не означила ясно часа его прибытия. Ехал барон Розен из Америки на одном пароходе с Великим князем Арисугава, ездившим в Лондон на юбилей Королевы Виктории.

Великий князь был на пароходе «Empress of India» инкогнито, под именем графа Сава. Но встречали его здесь, конечно, как Великого князя Арисугава, для чего на вокзале были все главные власти Токио и множество карет. Посланник лишь прибыл с тем же поездом, в сорок две минуты десятого часа, вместе с заменявшим его доселе Алексеем Николаевичем Шпейером и о. Сергием Глебовым, встретившими его в Иокохаме. По прибытии в Посольство отслужили благодарственный молебен в Церкви, приготовленной для того совсем Львовским, так как певчих не было, то пели мы же с Львовским.

О. Павел Морита с семьей прибыл с Сикоку. Послушавши его длинноглаголания, послал его к диакону Павлу Косуги, имеющему заменить его, рассказать о своей Церкви. С двенадцати часов до пяти он рассказывал! После этого хотел, по–видимому, повторить мне все, но я, послушав мало и поняв, к чему клонится, под благовидным предлогом уклонился от вод потопляющих.

Иоанн Оно (бывший Ямазаки), состоявший доселе, по окончании семинарского курса в Токио, в Иоцуя, попрощался, чтобы отправиться на самостоятельное место в Сиракава.

Илья Яманоуци, проведший опять бесполезно год, состоя катихизатором в Карацу, прибыл, чтобы быть здесь катихизатором в Ситая. Увидим, способен ли к церковной службе. Не скоро узнаешь человека. Вот человек, по–видимому, и благочестивый, и одушевленный желанием служить Церкви, и способный, и бойкий, — и при всех сих качествах — два года хоть бы на волос принес пользы! Напротив, в Карацу был вреден, разладив с тамошними верующими.

5/17 августа 1897. Вторник.

Барон Розен был с визитом. В пятьдесят лет и борода совсем седая, голова почти тоже; по отрывочным фразам и рассказам — жизнь не приносит ему счастье; семейная жизнь, кажется, особенно, хотя он не говорит и, конечно, никогда не скажет этого.

Последнюю половину всенощной пели так, что хоть бы и не пели, а читали; Львовский и лучшие тенора и басы ушли петь в Посольство; здесь же стали остальные большие и набравшиеся ученицы с М–me Львовской: сначала пищали еще порядочно, потом устали и разнили пренесносно; малочисленность молящихся еще более удручала. Ээ–х, где то святое вдохновение молитвы?

Проповедь говорил Мануил Китамура. Но бедный он! Жену любит, и она его любит, и двое детей уже у них, но живут розно: он здесь, она в Сендае у своего отца. Что за причина? Мать Мануила невзлюбила невестку и гонит ее, — не может жить с нею под одной кровлей. Злая свекровь — всесветное бедствие, и вот оно здесь в полной силе. Если существуют ведьмы на свете, то это именно злые свекрови. Мануил — человек вполне достойный, катихизатор ревностный, муж добрый, сын почтительный, — не достоин ли он счастья? И кто же отнимает у него счастье? Кто мучает, терзает его? Кто делает его, мужа и отца, печально одиноким вот уже три года? Собственная мать его! Кто же для него злее его матери? И не ведьма ли она поэтому? Уговаривать ее? Но человеческие слова истощены, ангельских — где взять? Впрочем, о. Семен Юкава и еще станет лить елей своих речей на ее каменное сердце; увидим, что воспоследует.

6/18 августа 1897. Среда.

Преображение Господне.

За Литургией рукоположены: Павел Косуги во иерея, Игнатий Като во диакона. Служили со мною шесть иереев. Пение, тоже четырехголосное, было довольно хорошо.

После Литургии, как обычно по поставлении иерея, чай для всех священно– и церковнослужащих.

После о. Павел Морита простился, чтобы отправиться вместе с о. Фаддеем в Маебаси, принять от него Церковь. Оттуда о. Морита с о. Титом Комацу посетит Церкви, чтобы принять их, — те, которые от о. Тита поступают к нему.

О. Павел Савабе, бывший главным в сослужении, пришел, говорит:

— Косуги на перевозку имущества нужно дать.

— Что ж, дадим ен пять или шесть, — этого довольно будет; от Миядзаки до Сикоку недалеко.

— Едва ли довольно. А сколько жалованья ему будет? Да и другим, ныне поставленным? Они еще не знают.

— По двадцать пять ен в месяц; все они семейные, с детьми, — всем одинаково.

— А! В таком случае нечего больше и говорить; этого достаточно и для перевозки вещей своими средствами.

Затем стал я говорить о. Павлу Савабе, что завтра, по дороге на станцую, о. Морита зайдет сюда и получит антиминс; так чтобы он в Маебаси в будущее воскресенье, непременно отслужил Литургию в испрошение благодати Божией на новое его служение — это послужит добрым началом добрых отношений к его новой пастве и так далее. Пусть о. Павел Савабе хорошенько растолкует и внушит это своему родственнику Морита (женатому на падчерице о. Савабе)… Вопреки моему ожиданию, о. Савабе разразился горячей репликой против своего родственника:

— Все бесполезно! Человек совсем не из тех, какие прежде поступали на службу Церкви! Не уживется долго и здесь, как не ужился на Сикоку. Здоровье не позволило ему служить на Сикоку? Жалкая отговорка! Тем более, что сам же и портит свое здоровье! Грудь болит? А любит вино зачем? Пищеварение плохо? А ест не в меру зачем?! Даже у своего ребенка отнимает, чтобы самому съесть, — и так далее.

Когда в Пятом часу я распоряжался некоторыми работами в Семинарии, нашел меня русский гость, барон Винкен, привезший поклон от молодого Куломзина, бывший же в свите старого Куломзина, статс–секретаря, по Высочайшему повелению, приезжавшего в Сибирь, чтобы сделать разграничение земель свободных, нужных для поселенцев. Винкен, отпущенный Куломзиным, возвращается в Петербург чрез Японию и Америку; в Японии он уже неделю, — был в Мияносита, Никко; но поразил меня посыпавшимися градом своими вопросами:

— Преподавание в Семинарии идет по–русски?

— Нет.

— Все ученицы говорят по–русски? — (Мы в это время уже перешли на местность Женской школы).

— Нет.

— Начальница говорит по–русски? — (Мы сели на веранду против комнаты Анны Кванно).

— Нет.

— Богослужение совершается по–славянски?

— Нет.

— Но вы–то сами служите по–славянски?

— Нет.

— Значит, богослужение переведено на японский?

— Переведено.

— Но поют–то по–русски?

— Нет, по–японски.

— Кто же поет?

— Учащиеся в миссийских школах.

— Да кто же заведует всем этим?

— Миссия.

— А из японцев есть священники?

— Есть, уже более двадцати.

— Кто же их ставит?

— Епископ.

И так далее, барон оказался лютеранином. Но и с православными гостями часто приходится вести подобный же разговор.

Вышеозначенный диалог мы вели под угощение Анны нас чаем и конспектами, и я смеялся вместе с Анной, переводя ей некоторые вопросы барона. Но дальнейшего разговора я и переводить не мог, — до того он был дик и неприличен.

— Правда ли, что в Японии для девицы нарушение целомудрия не считается бесчестием?

— Правда ли, что здесь можно жениться на время, по контракту? — И тому подобные нелепости, почерпнутые, как видно, из разговоров с нашими моряками в Нагасаки, или прямо из публичных домов.

7/19 августа 1897. Четверг.

О. Петр Кано пишет, что «Иоанн Инаба выздоровел и опять просится на службу; а то, что взнесли на него в Миядзу, совершенная–де неправда: женщина та — сумасшедшая, он принимал участие в ней, как больной; и он–де далек от всяких поползновений к блудному греху, иначе бы женился; он же, напротив, желает посвятить себя монашеской жизни». Но как же христиане Миядзу не могли различить сумасшедшую от блудницы? И отчего вознегодовали на него до того, что не пустили его в церковный дом, когда он вернулся от нее, после нескольких дней скрывательства у нее? И ушел он в Одавара вовсе не по болезни, а потому что отставлен был от катихизаторства. Впрочем, письмо о. Петра отослано к о. Симеону Мии, исследовавшему поведение Инаба.