И было утро... Воспоминания об отце Александре Мене - Коллектив авторов. Страница 56

Чудовищным знаком того, что мы — вне покаяния и не преображены внутренне — убийство о. Александра на пути к Храму.

И ещё одно суждение, мысль, чувство, которые преследуют меня после его мученической смерти — для многих я знаю, такой конец о. Александра — естественное завершение избранного им крестного пути, еше один очевидный аргумент его избранности и святости. Для меня все происшедшее — леденящий ужас, помрачение света, одоление злыми силами добрых начал. Думается, что такой конец о. Александра не может и не должен служить аргументом подлинности его жизни и личности в целом. Мне кажется, что вообще Россия излишне увлечена «мученическим» аргументом причастности к истине. Поэтому хочется рассказать об о. Александре, о Саше, милом дорогом Саше то, что являло в нём, на мой взгляд, столп и утверждение истины.

Саша появился в моём доме в середине 60–х годов. В зимний воскресный вечер его привёл после совместной лыжной прогулки мой друг Г. С. Померанц. Саша был раскрасневшийся от мороза, бодрый, в вязаном, ручной работы, с оленями на груди, большом уютном свитере, с удовольствием пил горячий чай и был удивительно прост и естественен. Я все твержу, вспоминая тот далёкий зимний вечер, блоковскую строчку: «Сольвейг! Ты прибежала на лыжах ко мне…» — именно таким светлым и бодрым вошёл в круг моих друзей о. Александр.

Много раз я бывала в Пушкино, на службе — и каждый раз меня поражало, что о. Александр всегда исполняет все на самом высоком эмоциональном и духовном подъёме. В церкви я оказывалась и в будние дни, когда прихожан было совсем немного, только местные старушки, но о. Александр неизменно совершал церковную службу во всей её полноте. Восхищала красота, абсолютная законченность его ритуальных жестов, значительность и гармоничность произнесения молитвенного текста. Много раз я видела, и как он творил обряд отпевания: именно о. Александр провожал многих представителей московской интеллигенции, уходящих в последний путь.

Несколько лет подряд я бывала у о. Александра в церкви в середине апреля — в день памяти скоропостижно скончавшейся (от саркомы в 16 лет) внучки моего учителя и большого друга Е. А. Некрасовой. Я видела, как о. Александр, крестный отец Маши, и родителям, и бабушке давал силы жить, то есть понять и принять смерть любимого человека. Он мало говорил, всем своим существом разделял горе, но побывав с о. Александром вместе на панихиде, за трапезой, потихоньку нестерпимая боль начинала отступать, жизнь обретала смысл.

Сама имея детей, потом внуков, старую больную мать и много работая, я встречалась с о. Александром не очень часто, увы, чаще на похоронах. Но дружескую связь с ним чувствовала постоянно — то кто‑нибудь приносил свою работу по рекомендации Саши, то кто‑то из знакомых звонил и передавал от него привет и добрые слова… Так, он очень поддерживал (но, увы, издание ещё не состоялось) перевод книги А. Швейцера «Мистицизм Апостола Павла». Как передавал переводчик, о. Александр сказал: «Обратитесь к Жене Завадской, скажите что я рекомендую вашу работу, она сделает всё, что от неё зависит». Такая уверенность в друге — и счастье, и честь. Могу сказать, что и мне приходилось не раз почти в тех же словах говорить об о. Александре: «Иди к Саше, скажи, от меня, он непременно поможет».

Всякий, кто был рядом с о. Александром, был для меня «свой» человек, достойный доверия и открытого общения с ним. А времена те были брежневские, и все мы диссидентствовали, так что знаки «свой» или «чужой» были очень существенны. О. Александр подарил мне двух замечательных друзей — Женю Рашковского и Женю Барабанова — вместе мы составляли троицу Евгениев: дружба наша проверена, что называется, в пограничных ситуациях обысков и гонений.

Особую область моей дружбы с о. Александром составляли наши научные занятия. Включение о. Александром православия в контекст мировой религиозно–философской культуры, заставило его при написании книг углублённо заняться и Востоком. И вот, что меня поражало и радовало в этой его работе — он никогда не выспрашивал (как, увы, делают многие) поверхностные сведения, о. Александр разговаривал на специальные темы о восточных религиозных системах только после того, как сам изучил эти вопросы. Удивительные страницы написаны им о китайской религии и философии. Мне, как специалисту, хочется рассказать об этом подробнее.

В книге «У врат молчания» (Брюссель, 1971) специальный большой раздел посвящён анализу духовной жизни Китая середины первого тысячелетия до н. э. «Наши духовные искания перекликаются с исканиями высшей правды у Сократа, Будды, Конфуция и библейских пророков. Поэтому диалог Евангелия с нехристианским миром — это не только прошлое, но и нынешнее», — так о. Александр предуведомляет читателя о важности и неизбежности обращения христианства к мировой культуре.

Богослов Александр Мень как автор книг по христианству очень внимателен к дохристианским духовным исканиям. Он видел, что, например, великие китайские мыслители — Конфуций, Лао–цзы, Чжуан–цзы, Хой–нен и многие другие — «доходили до вершин веры в том, что весь мир и человек предназначены исчезнуть в глубине Божественного… это приготовление мира к Евангельской вести». Он очень чётко определял особенности пути к абсолюту восточной мысли — порой, земная жизнь заслоняет небо, или, наоборот, небо поглощает землю; но, увы, в китайской философско–религиозной культуре не было осознано соединение Неба и Земли во вселенском единстве Богочеловечества.

Хочется подчеркнуть, что в работах А. Меня раскрыта огромная ценность единой, непрерывной традиции китайской культуры, глубинное ощущение культа предков, почитание старины и старших. Эти духовные открытия, по мысли А. Меня, были несколько сужены тем, что вектор культурного сознания был ориентирован преимущественно на земные дела. Так, например, мантическая практика, основанная на «Книге перемен», связана главным образом с конкретными земными проблемами, поражает её прозаизм.

Вместе с тем, А. Мень справедливо выделяет высокую ритуальную культуру — в частности, погребальный обряд, поминальную трапезу. О. Александру представлялась чрезвычайно важной — как плодотворный человеческий опыт — жёсткая зависимость благополучия нравственного состояния общества от соблюдения духовных ритуалов и обрядов.

Однако, углубившись в конфуцианскую философию и культуру, А. Мень увидел те тенденции, которые ограничивали выход этого учения к конечной истине. По его мнению — это уход от религиозных проблем и сосредоточение на этике, осмысление природы человека вне её божественной сущности.

Отсюда, согласно Конфуцию в прочтении А. Меня, ценность человека определяется его местом и ролью в социуме. В связи с этим важно отметить, что А. Мень писал о Конфуции во время острой научной, идеологически резко окрашенной дискуссии о характере конфуцианства, как в Китае, так и в отечественном востоковедении. Думается, что научные консультации известного востоковеда, специально писавшего о Конфуции, В. Рубина, работы Е. Рашковского о А. Тойнби, осмыслявшего и конфуцианскую философию, и, может быть, в какой‑то степени, беседы со мной помогли А. Меню в своих книгах выразить понимание Конфуция на уровне современной научной мысли, выявить глубокий гуманистический смысл его учения. И это в то время, когда официальная наука клеймила «реакционного» философа, думающего якобы только об аристократии, а не о нуждах народа!

Радуюсь и горжусь, что и в этой области мой друг оказался на. высоте, поняв и почувствовав аристократизм духа, утверждаемый китайским мыслителем, а не клановые или придворные интересы. Конфуций почитается в Китае как великий учитель, которого окружали 72 верных ученика. Мудрец и сам учился всю жизнь, считал, что лишь к 70 годам обрёл некоторое понимание сути вещей. И А. Мень в своих работах (в частности в книге «Таинство, Слово и Образ») подчёркивал важность «смиренного пути ученичества».

И другой великий мыслитель древнего Китая пленил о. Александра. О Лао–цзы написаны им поистине вдохновенные страницы. Мне кажется, что такое восхищение культурой других народов, понимание важности и ценности для христианина и иной мудрости и святости, в лице о. Александра привнесло в современную православную веру новую и очень значительную интонацию. В текстах о. Александра нет и тени превосходства, причастного к истинной вере: он видит возможность черпать из источников других культур для самостроительства личности. Такая открытость всей мировой культуре всегда почиталась высшим достоинством и особенностью истинно русского человека. Мне хочется добавить: и православного тоже, и священника особенно, ибо он — открыватель путей для душ человеческих.