Любовница коменданта - Семан Шерри. Страница 36

Услышав грохот, надзирательница оглянулась.

— Безмозглая сука! — заорала она и направилась ко мне. — Я научу тебя работать!

Я рухнула на камень, но при этом посмотрела на сидящего в машине коменданта.

Машина остановилась.

— Поднимайся, ты, поганая шлюха, — вопила надзирательница, пиная меня ногой. — Ты нарочно повалилась, чтобы напакостить мне. Я тебе припомню это!

Дверца машины распахнулась.

— Вставай! Вставай! — орала надзирательница, пиная меня и колотя дубинкой.

Комендант вышел из машины.

— Вставай, тебе говорят! Ты что, не слышишь, грязная жидовская шлюха? — Надзирательница вцепилась мне в руку ногтями.

Лагерная роба была мне велика. Я оттянула ворот вниз, обнажив шею до ложбинки между грудями, и встала на ноги. Комендант направился ко мне. Надзирательница застыла по стойке «смирно». Комендант посмотрел на мою открытую грудь. Я стояла спиной к солнцу, и сквозь тонкую, прозрачную ткань были видны очертания моих ног. Он поднял дубинкой мой подбородок и улыбнулся.

— Это снова ты? — сказал он. — Теперь я знаю: это судьба.

Он посмотрел на мою шею. Коснулся дубинкой моих ключиц и широко улыбнулся.

— Йозеф! — позвал он.

Адъютант вылез из машины.

— Слушаю, господин комендант.

— Распорядитесь, чтобы эту заключенную отмыли и доставили ко мне в кабинет.

— Слушаюсь.

— Я освобождаю ее от строительных работ, — добавил комендант и зашагал к машине.

— Слушаюсь, — сказал адъютант и подозвал к себе одного из охранников. — Отведите ее в канцелярию и ждите меня там.

Охранник отдал ему честь. Адъютант хмуро оглядел меня с ног до головы и молча вернулся к машине. Комендант еще раз посмотрел в мою сторону, потом сделал знак водителю ехать дальше. Сверкая на солнце и покачиваясь на колдобинах, машина поехала дальше. Когда охранник взял меня за руку, надзирательница еще раз ударила меня по спине. Заключенные недоуменно поглядывали на меня. Некоторые из женщин стали тянуть вниз ворот своих роб. Другие роняли камни, глядя на поднимающуюся вверх по склону машину коменданта. Надзирательница снова ударила меня, но я не почувствовала боли. Я ничего не чувствовала.

— Я утратила способность что-либо чувствовать, — сказала тетя Мириам упавшим голосом. Она сидела на диване у нас в гостиной. — Я просто оцепенела.

— Произошла какая-то ошибка, — сказала мама. — Этого не может быть. Они что-то перепутали.

— Да нет, — досадливо возразила тетя. У нее были красные глаза, но она уже не плакала. — Они его арестовали.

— Кого? — спросил отец.

— Бориса, — ответила мама.

— Бориса? Мужа Мириам?

— Но ведь он не еврей, — удивилась я. — За что же было его арестовывать?

— За то, что он женат на Мириам, — сказала мама, и тетя подтвердила ее слова кивком головы.

— Что за вздор! — воскликнул отец. — Как можно арестовывать человека только за то, что он женат?

— Он женат на еврейке, — возразила мама.

— Они сказали… Они называют это… Кажется, «рассеншанде», — объяснила тетя.

Все обернулись ко мне.

— «Рассеншанде» означает «осквернение расы», — объяснила я. — Это когда ариец вступает в связь с еврейкой.

Мириам снова заплакала.

— Может быть, стоит с ними поговорить? — предложил отец. — Предъявить свидетельство о браке?

— Я предъявляла, но они признали его недействительным.

— Они уже забрали дядю? — спросила я.

— Да. Меня они тоже объявили преступницей.

— За что?

— За аморальное поведение. Мне велели подать заявление с просьбой о перевоспитании.

Мириам заплакала еще горше. Мама обняла ее за плечи и обратилась к папе:

— Что нам делать, Самуил?

— Что тут можно поделать, Ханна? Один человек бессилен противостоять им.

— Речь идет о моей сестре. Мы не можем сидеть сложа руки.

— Кто приказал вам подать заявление о перевоспитании? — спросила я.

Тетя вытерла глаза, высморкалась и, достав из сумочки повестку, развернула ее.

— Группенфюрер Гейдрих, — сказала она. — Но заявление я должна направить на имя какого-то Мюллера.

— Это гестапо, — объяснила я.

— Что же ей делать? — взволнованно вопрошала мама.

— А что она может сделать? — сокрушенно произнес отец. — Приказ есть приказ.

… — Имей в виду, здесь все подчиняются моим приказам, — объявил комендант, прикрыв дверь кабинета. — Где ты, моя крошка?

Он был пьян. Я почувствовала это, как только он приблизился ко мне и взял меня за руку.

— Иди сюда, моя крошка. Я приказываю. Ты нужна мне.

Он рывком поднял меня на ноги. Одной рукой держа меня за запястье, другой он расстегивал пуговицы на своем мундире. Он подтолкнул меня к письменному столу. В лагере стояла обычная суета. Снаружи доносился лай собак, все утро без умолку строчили пулеметы.

Комендант бросил свой мундир на стул и спустил подтяжки. Расстегнув брюки, он придвинулся ко мне, обдавая меня хмельным дыханием. Он прижал меня к столу. Бумаги и папки полетели на пол. Он заставил меня лечь на стол. Когда он взгромоздился на меня, я повернула лицо к окну.

Во дворе лагеря в несколько шеренг выстроились заключенные: мужчины, женщины, дети. Обнаженные, они ждали своей очереди в «душ». Из труб валил черный дым — то, что осталось от их товарищей по несчастью. Дым пеленой окутывал дрожащих на холоде евреев.

Они жались друг к другу, пытаясь согреться. Некоторые прикрывали руками свою наготу, искоса поглядывая на солдат, медленно прохаживавшихся взад-вперед между шеренгами с винтовками наготове. Пальцы коменданта впивались в мою плоть каждый раз, как он резкими толчками входил в меня. Его небритая щека терлась о мою щеку. Плечо давило мне на подбородок. Влажные губы и язык метались по моему лицу, ища рот. Если я отворачивалась в такие минуты, он кусал мне губы, оставляя на них синяки. Я не стала отворачиваться. Он стиснул мое лицо руками и принялся меня целовать.

На сей раз он не заталкивал язык мне в рот. Его губы и язык скользнули по моей шее и ключицам к груди. При этом он покусывал меня, но легонько, не причиняя особой боли. Сегодня он был настроен миролюбиво. Стянув робу с моей груди, он прильнул к ней ртом. Я не любила, когда он целовал и гладил меня: тогда все затягивалось надолго. Я не хотела, чтобы он прикасался к моей груди и целовал ее. Я мечтала только о том, чтобы все кончилось как можно скорее. Он приподнялся, взял мою руку и положил ее мне на живот. Потом потянул вниз. Когда я дотронулась до своего лона, он пришел в дикое возбуждение и снова яростно вошел в меня, двигаясь все быстрее и быстрее. И я снова ощутила на себе тяжесть его тела, а моя рука так и осталась зажатой под самым его животом. Он застонал и чуточку умерил свою прыть. Я уже знала по опыту, что, если начну двигаться под ним в унисон, он кончит быстрее. Если я подниму ноги и сомкну их вокруг его бедер, он кончит почти тотчас же. А если к тому же я произнесу его имя, он вскрикнет и немедленно отвалится от меня. Но я могла заставить себя произнести его имя только когда он был очень, очень пьян.

Раздетые догола евреи медленно двигались к кирпичному строению с высокими трубами. Охранник выхватил из очереди совсем юную девушку и потащил ее за угол. Она с ужасом оглядывалась на своих соплеменников. Еще трое охранников направились вслед за ними. Группка других охранников потешалась, наблюдая за тем, как собака набросилась на старика-еврея и стала его терзать. Охранники гоготали и улюлюкали. Комендант снова перешел на неторопливый ритм и стал гладить мой живот, спускаясь все ниже и ниже. Когда он коснулся меня там, где вошел в меня, его дыхание участилось от возбуждения. Он смочил пальцы слюной и отстранил мою руку, мешавшую ему трогать меня. Я взяла его за рубашку, притянула к себе и, подняв вверх бедра, крепко стиснула его ногами. Я укусила его в плечо достаточно сильно, чтобы остался след. И произнесла его имя. Целых два раза. Он еще глубже вошел в меня и вскрикнул… Из труб валил дым, повисая над опустевшим двором. Я закрыла глаза. Грузное потное тело коменданта давило на меня всей своей тяжестью.