Ревность - Фремлин Селия. Страница 13

Джефри — о чем Розамунда была прекрасно осведомлена — считал все это довольно скучным, но как любящий и послушный сын только от души радовался, что жена так хорошо ладит с его строптивой и властной матерью и явно разделяет ее интересы. Он с довольным видом бродил по комнате, брал книжку тут, журнал там. Для Розамунды, склонившейся над письмом рядом со свекровью, знакомые неторопливые движения мужа являлись как бы частью особенной мирной атмосферы этой комнаты, этого дома. Для нее и расшифровка древнегреческих надписей всегда будет лишь частью этой милой, уютной гостиной, где в маленьком камине потрескивает огонь, а щипцы и кочерга сверкают от каждодневной чистки, словно золотые; где каждая деревянная поверхность отполирована до зеркального блеска многолетней, неизменной заботой Джесси.

Ровно в четыре часа Джесси осторожно постучала в дверь и вкатила столик с чайными принадлежностями. «Благодарю вас, мадам», — пробормотала она, установив последнюю чашку возле хозяйки, и повернулась, чтобы уйти. «Спасибо, Джесси», — как требовал обычай, отчеканила миссис Филдинг. Розамунде пришло в голову, что за этой строгой официальностью, должно быть, скрываются теплота и близость гораздо более глубокие, чем те, что напоказ выставляются людьми за пределами этого дома.

На время дворец царя Миноса^[3] был отставлен. Воспитание миссис Филдинг категорически не допускало разговоров о делах за столом, поэтому, пока она разливала чай из серебряного чайника и раздавала очаровательные, тончайшего фарфора чашки — последние из старинного рокингемского^[4] чайного сервиза, — разговор стал общим, то есть сосредоточился на семейных новостях. Сначала — и очень быстро — поговорили о Питере. Розамунда считала это непосильной задачей — каждые две недели или около того находить нечто новенькое и хоть немного положительное, что можно сказать о Питере, а потому скоренько переключила старушку на кузину Этти и мальчиков. «Мальчики» к этому времени уже успели превратиться в среднего возраста взрослых мужчин, которые то и дело попадали в больницу или выходили оттуда, выдавали дочерей замуж и всякое такое. Так случилось, что Розамунда никогда и никого из этой семейной ветви не встречала. В ее воображении кузина Этти и мальчики встали в ряд с греческими письменами, как некое приложение к бесконечной веренице мирных старомодных чаепитий.

Прежде чем уехать, Розамунда выкроила минутку и заскочила на кухню поболтать с Джесси. Как обычно, в свободные часы воскресного вечера Джесси, напившись чаю, писала письмо в Австралию, одной из своих племянниц. Для старой служанки уже наступили долгие зимние вечера. За плотно задернутыми шторами остывает сентябрьский закат, на выскобленном добела деревянном столе — толстая зеленая скатерть, в глубине тихо ворчит газовая плита, как в давние времена ворчал очаг. Это — гостиная Джесси, и на другую она не согласилась бы. Каждая кастрюлька и сковородка, каждая чашка и тарелка, вымытые и вытертые до блеска, стоят на предназначенных для них местах; каждая рабочая поверхность вымыта, вычищена и готова к завтрашнему дню. На верхней полке буфета выстроились свадебные фотографии всех племянниц Джесси вперемешку с раковинами и безделушками, которые они присылали тетушке с другого края света; в нижних ящиках живет скопившаяся за долгую жизнь коллекция журналов, газетных вырезок, старых писем, а также более полезные мелочи: бечевка, марки и швейные принадлежности. Каждую вещь, даже старую газетную вырезку, Джесси может отыскать мгновенно и с закрытыми глазами.

На секунду Розамунда задержалась в дверях, оглядывая знакомую картину — воплощение неизменной и полной защищенности. Подобное чувство она испытывала только здесь и нигде больше. Разве что очки Джесси, хоть и знакомый предмет, едва уловимым диссонансом выбивались из стройного хора кухонного мирка. Джесси надевала их раз в неделю исключительно в эпистолярных целях, и на ней они до сих пор смахивали на деталь карнавального костюма; так же, как обыкновенные письменные принадлежности: чернила, бумага, промокашка — в этом окружении походили на предметы театральной декорации, не вписывались в общее целое.

Но уже в следующее мгновение Джесси заметила в дверях гостью, сняла очки и снова стала сама собой. Был соблюден непременный коротенький ритуал: Джесси двинулась, словно собираясь почтительно встать, а Розамунда поспешно заставила ее остаться на месте, сама уселась за стол напротив нее и принялась расспрашивать о племянницах. В этот раз Джесси сообщила, что мужа одной из них перевели в ночную смену и это дурно сказалось на его желудке.

— Сырое яйцо, взбитое с молоком, — вот что ему нужно первым делом, как встанет поутру, — заявила Джесси с твердой убежденностью, которая, несомненно, должна была преодолеть тринадцать тысяч километров тверди земной и хляби морской и излечить страждущего. — Я вот как раз пишу ей, что надо бы подержать его на этом две-три недельки, а уж потом можно дать хорошее коричневое яйцо всмятку. Знаете, мисс Розамунда, у них там бывают отменные яйца. Настоящие крупные яйца, только что из-под курицы.

«Мисс Розамунда», возможно, не самое удачное обращение к женщине, которая уже восемнадцать лет как замужем, но давным-давно, после нескольких месяцев неловкости, когда она вообще никак не называла Розамунду, Джесси молча и совершенно самостоятельно решила, что раз «мадам» совершенно не сочетается с «молодым господином Джефри», то единственный выход — данное некорректное обращение. С тех пор и появилась «мисс Розамунда».

— Вот, поглядите-ка. — Джесси вытащила из конверта плотный блестящий кусочек картона. — Она уже прислала мне подарок на день рождения, чуток рановато. Надо думать, почта и все такое, хотела, чтоб уж наверняка… Красота, правда?

Она протянула Розамунде аляповатый календарь, сплошь изукрашенный голубыми и серебряными цветами, среди которых вились голубые и серебряные добрые слова и пожелания.

— Я пока не стану им пользоваться. — Джесси осторожно спрятала календарь в конверт. — Пусть уж новеньким полежит до поры до времени. А по правде, неохота мне со старым расставаться…

— С кем расставаться? — Джефри вошел в кухню и с улыбкой смотрел на них. — О чем это вы, девочки, тут сплетничаете?

Он вроде бы над ними посмеивался, но Розамунда знала: ему по душе то, как она пришлась ко двору в его старом доме. В известном смысле, пожалуй, лучше, чем он сам. Джефри бывал рад, когда она вот так заходила на кухню поболтать со старой Джесси.

— Мы о календаре Джесси, — объяснила Розамунда. — Племянница прислала новый, а ей бы хотелось оставить милый старый домик, только листочки с числами поменять. Правда, Джесси?

Они все взглянули на стену, где висел вырезанный из фанеры домик с нарисованными шторами на окнах и мальвами вдоль стены, а в двери — отверстие, куда вставлялись число и месяц. Насколько помнила Розамунда, он всегда висел здесь, над столом, и короткий стишок, начертанный под крышей домика затейливыми, выцветшими от времени буквами, стал настолько привычным, что она его уже не замечала. В этот вечер она как бы заново увидела его и в первый раз за много лет внимательно перечитала:

Средь звонов города

Дай мне понять, о Боже:

Есть мир и тишина…

Не человек их сотворил

И омрачить не может.

Календарь Джесси. Молитва Джесси. В неспешном течении упорядоченной жизни, со стороны такой спокойной и неменяющейся, неужели даже она по временам испытывала душевное волнение, тосковала о покое и тишине? Неужели нежданным бурям случалось терзать и ее душу, и в ее сердце, под опрятным черным платьем с накрахмаленным передником, скрывались смятение и несказанное отчаяние? Не в эти ли мгновения Джесси читала и перечитывала строчки на маленьком деревянном домике и находила обещанный мир?