«Шпионы Ватикана…» (О трагическом пути священников-миссионеров: воспоминания Пьетро Леони,
Людей, работавших со мной, вызывали в НКВД и предлагали сотрудничать. Отказываться было трудно и опасно. Кто-то сказал мне однажды: «Отец Пьетро, осторожнее высказывайтесь в моем присутствии при посторонних, потому что мне приходится давать про вас отчет в органы».
Рассказывали, что однажды один начальник пришел в органы сообщить, что у них в учреждении предстоит собрание: «Если хотите, присылайте ваших сотрудников…» Ему ответили: «Не беспокойтесь, у вас уже есть человек пять-шесть». Недаром в народе говорят, что «где разговаривают трое, один обязательно стукач».
Все помещения при церкви были немедленно конфискованы. Я не стал протестовать, было бы только хуже. Там лежали строительные материалы: дерево, гипс, цемент, стекло — на крупную сумму; все это у нас забрали, не выплатив ни малейшей компенсации. Некоторую вежливость проявило одно учреждение, которое попросило взаймы стекло, объясняли, что его нет в продаже, а им очень нужно… «Мы потом закажем на фабрике и отдадим», — пообещали они. Только их и видели.
Одни, отнимая имущество у частных лиц и у таких, не пользующихся государственной благосклонностью организаций, как наша, выслуживались перед государством, другие — набивали себе карманы. Все это было неприятно, но ради мира, свободы культа и святого служения я был готов отдать последнюю рубашку. Единственное, о чем болело мое сердце, — церковь, и церковь уцелела.
Конечно, мы, священники и верующие, терпели унижение, чувствуя себя «облагодетельствованными» советской властью, которая благосклонно соглашалась уступить нашей католической общине здание церкви. А общину теперь представлял приходской совет, состоящий не из «двадцатки», как раньше, а из четырех человек. Они отвечали перед государством за здание церкви и за утварь, которая учитывалась до мелочей. Они также должны были следить за уплатой налогов: на площадь и объем храма, на все поступления. Отдельно требовалось оформлять в пользование церковь Св. Петра, и там нужен был свой «приходской совет».
А что представлял собою настоятель? Нечто неопределенное. Он в некотором роде был наемным служащим при христианской общине. Правда, когда у общины возникали затруднения, то именно он отвечал за все, но по закону ответственность несла «четверка». Таким образом, церковь была демократизирована.
Русский народ говорил, что большевики всегда спешат попасть в ад. В самом деле, вся эта суетливость, поразившая меня при первой встрече с большевиками, была направлена более всего на то, чтобы отобрать у людей их добро, занять высокие посты и получить выгодные должности в партийном руководстве. И напротив, когда речь шла о работе, действительно направленной на улучшение условий жизни народа, не было никакой спешки. Одесса, отвоеванная Советской армией 10 апреля, все лето и почти половину осени оставалась без воды. За питьевой водой надо было идти далеко, на это уходило почти полдня. Для стирки мы собирали дождевую воду. Электричество включили в государственных учреждениях только глубокой зимой со всеми вытекавшими отсюда последствиями для городского транспорта. Нам удалось подвести электричество к Рождеству, но включили его нам лишь на десять-двенадцать дней. В Одессе при румынах было все, теперь же, после возвращения большевиков, все стало дефицитным или дорогим. Народ шептался между собой: «Во время вражеской оккупации было лучше, чем при наших».
Размах деятельности НКВД был впечатляющим. Аресты сыпались, как снег в январе. Не щадили ни глубоких стариков, ни женщин, ни подростков. И кто только не был виноват в том, что остался в живых при оккупантах? Ведь всем, чтобы выжить, приходилось где-то работать. А это означало, что каждый сотрудничал с врагом. «Почему вы не ушли в партизаны? Вы предатели Родины». Для любого было готово такое обвинение, и если не все были арестованы, то это объяснялось великой снисходительностью советской власти.
Достаточно было слова, чтобы быть арестованным. Украинская старуха, приютившая в своей избе советских солдат, пожалела их: «Бедные сыночки! Приходили немцы, просили воды умыться перед ужином, приходят наши, просят корочку хлеба!» Эти слова были переданы в органы, старуху арестовали и приговорили за то, что хвалила вражескую армию и дискредитировала советскую.
После прихода Советской армии в Одессу ко мне явился Саша, молодой человек, спасшийся от немцев на чердаке французской церкви. Он рассказал, что его вызывали в военный трибунал и много часов держали в камере: «Зрелище душераздирающее! Камеры забиты, люди часами, а то и целыми днями ждут допроса. Самое ужасное, что свобода и даже сама жизнь сотен человек зависит от прихоти следователя, потерявшего всякое понятие о добре и справедливости, от человека, зачастую вдрызг пьяного!» Не знаю, каким чудом Сашу отпустили. Через несколько дней его снова арестовали, уже окончательно: он был приговорен к десяти годам принудительных работ.
Глава VI. Заботы и неприятности
«Благотворительная» деятельность
Когда отец Николя и я представились властям (а это произошло в самые первые дни), чтобы выяснить, как вести себя двум иностранцам, священнослужителям в Одессе, с нами говорили любезно. Сказали: «Продолжайте свое религиозное служение, потому что все культы разрешены. Советская конституция гарантирует каждому свободу вероисповедания. Церкви работают (sic!) и у нас. Только вам придется обратиться к председателю Президиума Верховного Совета, товарищу Калинину с просьбой о предоставлении советского гражданства либо получить вид на жительство, предварительно продлив действие паспортов в ваших посольствах в Москве».
Поблагодарив любезных хозяев, мы продолжили наше апостольское служение. Однако вскоре мы поняли, что одно дело — гарантировать свободу на словах, а другое — обеспечить ее на практике. Не так важна была агентура, ходившая за нами по пятам и следившая даже за личной жизнью. Конечно, это было неприятно, но это не было существенной преградой миссионерству — мне казалось, что достаточно действовать осторожно, занимаясь только богослужебными делами и благотворительной деятельностью. Гораздо хуже были неприятности и препоны, чинимые местной властью.
Понимание властью апостольской деятельности совершенно отличалось от нашего, они считали, что священник должен заниматься только богослужениями и совершением таинств, не выходя из церкви и ризницы, за исключением случаев отпевания мертвых. Они считали проповедь излишней и даже нежелательной в государстве, присвоившем себе исключительное право наставлять народ. Обучение катехизису было категорически запрещено советскими законами, если речь шла о молодежи до восемнадцати лет.
Благотворительная деятельность отнюдь не нужна государству, где бедные, даже если они умирают с голоду, не имеют права показать свою бедность на людях, поскольку… в коммунистическом раю не может быть бедных. Тех, кому нужна материальная помощь (если таковые имеются), поддерживает всеобщий благодетель — государство. Оно гордится учреждением государственного обеспечения (Собес). Это учреждение имеет право не только помогать всем, кто нуждается (по мнению Собеса, разумеется), но и требовать от всех сотрудничества.
Правом требовать от всех сотрудничества в том, что касалось государственной благотворительности, владело множество организаций! Мы это быстро узнали на собственном опыте. Но если бы речь шла только о благотворительности! Хуже было то, что для своего спокойствия и свободы нам приходилось обогащать советскую казну, и не только в обязательных формах, но и в разных «свободных». Как только фронт отодвинулся, ко мне обратились с просьбой организовать помощь раненым. Поскольку это не противоречило деятельности Церкви, я согласился и призвал паству помогать чем можно. Кто дал одеяло, кто подушку, кто белье.
Через несколько дней меня вызвали на собрание руководителей разных организаций — гражданских и церковных. Нас инструктировали, как нужно готовить души нашего народа, чтобы он во время первомайской демонстрации обратился к правительству с просьбой объявить государственный заем. Нас инструктировали, каким образом, не открывая народу, что инициатива идет сверху, принудить каждого дать взаймы государству сумму, равную месячной зарплате. Полученные деньги пойдут на нужды фронта, а впоследствии — и на другие цели. Такой первомайский призыв к собственному правительству об объявлении государственного займа был ежегодным, обязательным, но как бы добровольным. Деньги, данные взаймы государству добровольно-принудительно, по сути беспроцентную ссуду, никто и не надеялся получить обратно.
Людей, работавших со мной, вызывали в НКВД и предлагали сотрудничать. Отказываться было трудно и опасно. Кто-то сказал мне однажды: «Отец Пьетро, осторожнее высказывайтесь в моем присутствии при посторонних, потому что мне приходится давать про вас отчет в органы».
Рассказывали, что однажды один начальник пришел в органы сообщить, что у них в учреждении предстоит собрание: «Если хотите, присылайте ваших сотрудников…» Ему ответили: «Не беспокойтесь, у вас уже есть человек пять-шесть». Недаром в народе говорят, что «где разговаривают трое, один обязательно стукач».
Все помещения при церкви были немедленно конфискованы. Я не стал протестовать, было бы только хуже. Там лежали строительные материалы: дерево, гипс, цемент, стекло — на крупную сумму; все это у нас забрали, не выплатив ни малейшей компенсации. Некоторую вежливость проявило одно учреждение, которое попросило взаймы стекло, объясняли, что его нет в продаже, а им очень нужно… «Мы потом закажем на фабрике и отдадим», — пообещали они. Только их и видели.
Одни, отнимая имущество у частных лиц и у таких, не пользующихся государственной благосклонностью организаций, как наша, выслуживались перед государством, другие — набивали себе карманы. Все это было неприятно, но ради мира, свободы культа и святого служения я был готов отдать последнюю рубашку. Единственное, о чем болело мое сердце, — церковь, и церковь уцелела.
Конечно, мы, священники и верующие, терпели унижение, чувствуя себя «облагодетельствованными» советской властью, которая благосклонно соглашалась уступить нашей католической общине здание церкви. А общину теперь представлял приходской совет, состоящий не из «двадцатки», как раньше, а из четырех человек. Они отвечали перед государством за здание церкви и за утварь, которая учитывалась до мелочей. Они также должны были следить за уплатой налогов: на площадь и объем храма, на все поступления. Отдельно требовалось оформлять в пользование церковь Св. Петра, и там нужен был свой «приходской совет».
А что представлял собою настоятель? Нечто неопределенное. Он в некотором роде был наемным служащим при христианской общине. Правда, когда у общины возникали затруднения, то именно он отвечал за все, но по закону ответственность несла «четверка». Таким образом, церковь была демократизирована.
Русский народ говорил, что большевики всегда спешат попасть в ад. В самом деле, вся эта суетливость, поразившая меня при первой встрече с большевиками, была направлена более всего на то, чтобы отобрать у людей их добро, занять высокие посты и получить выгодные должности в партийном руководстве. И напротив, когда речь шла о работе, действительно направленной на улучшение условий жизни народа, не было никакой спешки. Одесса, отвоеванная Советской армией 10 апреля, все лето и почти половину осени оставалась без воды. За питьевой водой надо было идти далеко, на это уходило почти полдня. Для стирки мы собирали дождевую воду. Электричество включили в государственных учреждениях только глубокой зимой со всеми вытекавшими отсюда последствиями для городского транспорта. Нам удалось подвести электричество к Рождеству, но включили его нам лишь на десять-двенадцать дней. В Одессе при румынах было все, теперь же, после возвращения большевиков, все стало дефицитным или дорогим. Народ шептался между собой: «Во время вражеской оккупации было лучше, чем при наших».
Размах деятельности НКВД был впечатляющим. Аресты сыпались, как снег в январе. Не щадили ни глубоких стариков, ни женщин, ни подростков. И кто только не был виноват в том, что остался в живых при оккупантах? Ведь всем, чтобы выжить, приходилось где-то работать. А это означало, что каждый сотрудничал с врагом. «Почему вы не ушли в партизаны? Вы предатели Родины». Для любого было готово такое обвинение, и если не все были арестованы, то это объяснялось великой снисходительностью советской власти.
Достаточно было слова, чтобы быть арестованным. Украинская старуха, приютившая в своей избе советских солдат, пожалела их: «Бедные сыночки! Приходили немцы, просили воды умыться перед ужином, приходят наши, просят корочку хлеба!» Эти слова были переданы в органы, старуху арестовали и приговорили за то, что хвалила вражескую армию и дискредитировала советскую.
После прихода Советской армии в Одессу ко мне явился Саша, молодой человек, спасшийся от немцев на чердаке французской церкви. Он рассказал, что его вызывали в военный трибунал и много часов держали в камере: «Зрелище душераздирающее! Камеры забиты, люди часами, а то и целыми днями ждут допроса. Самое ужасное, что свобода и даже сама жизнь сотен человек зависит от прихоти следователя, потерявшего всякое понятие о добре и справедливости, от человека, зачастую вдрызг пьяного!» Не знаю, каким чудом Сашу отпустили. Через несколько дней его снова арестовали, уже окончательно: он был приговорен к десяти годам принудительных работ.
Глава VI. Заботы и неприятности
«Благотворительная» деятельность
Когда отец Николя и я представились властям (а это произошло в самые первые дни), чтобы выяснить, как вести себя двум иностранцам, священнослужителям в Одессе, с нами говорили любезно. Сказали: «Продолжайте свое религиозное служение, потому что все культы разрешены. Советская конституция гарантирует каждому свободу вероисповедания. Церкви работают (sic!) и у нас. Только вам придется обратиться к председателю Президиума Верховного Совета, товарищу Калинину с просьбой о предоставлении советского гражданства либо получить вид на жительство, предварительно продлив действие паспортов в ваших посольствах в Москве».
Поблагодарив любезных хозяев, мы продолжили наше апостольское служение. Однако вскоре мы поняли, что одно дело — гарантировать свободу на словах, а другое — обеспечить ее на практике. Не так важна была агентура, ходившая за нами по пятам и следившая даже за личной жизнью. Конечно, это было неприятно, но это не было существенной преградой миссионерству — мне казалось, что достаточно действовать осторожно, занимаясь только богослужебными делами и благотворительной деятельностью. Гораздо хуже были неприятности и препоны, чинимые местной властью.
Понимание властью апостольской деятельности совершенно отличалось от нашего, они считали, что священник должен заниматься только богослужениями и совершением таинств, не выходя из церкви и ризницы, за исключением случаев отпевания мертвых. Они считали проповедь излишней и даже нежелательной в государстве, присвоившем себе исключительное право наставлять народ. Обучение катехизису было категорически запрещено советскими законами, если речь шла о молодежи до восемнадцати лет.
Благотворительная деятельность отнюдь не нужна государству, где бедные, даже если они умирают с голоду, не имеют права показать свою бедность на людях, поскольку… в коммунистическом раю не может быть бедных. Тех, кому нужна материальная помощь (если таковые имеются), поддерживает всеобщий благодетель — государство. Оно гордится учреждением государственного обеспечения (Собес). Это учреждение имеет право не только помогать всем, кто нуждается (по мнению Собеса, разумеется), но и требовать от всех сотрудничества.
Правом требовать от всех сотрудничества в том, что касалось государственной благотворительности, владело множество организаций! Мы это быстро узнали на собственном опыте. Но если бы речь шла только о благотворительности! Хуже было то, что для своего спокойствия и свободы нам приходилось обогащать советскую казну, и не только в обязательных формах, но и в разных «свободных». Как только фронт отодвинулся, ко мне обратились с просьбой организовать помощь раненым. Поскольку это не противоречило деятельности Церкви, я согласился и призвал паству помогать чем можно. Кто дал одеяло, кто подушку, кто белье.
Через несколько дней меня вызвали на собрание руководителей разных организаций — гражданских и церковных. Нас инструктировали, как нужно готовить души нашего народа, чтобы он во время первомайской демонстрации обратился к правительству с просьбой объявить государственный заем. Нас инструктировали, каким образом, не открывая народу, что инициатива идет сверху, принудить каждого дать взаймы государству сумму, равную месячной зарплате. Полученные деньги пойдут на нужды фронта, а впоследствии — и на другие цели. Такой первомайский призыв к собственному правительству об объявлении государственного займа был ежегодным, обязательным, но как бы добровольным. Деньги, данные взаймы государству добровольно-принудительно, по сути беспроцентную ссуду, никто и не надеялся получить обратно.