И у палачей есть душа - Гиртаннер Маити. Страница 14

Я полагала, что этот второй раз будет последним. Я не представляла себе, что, напротив, он станет началом длинной серии подобных. Иначе, решилась ли бы я предложить свою помощь? Может быть, и нет. Несомненно, нужна была известная доля легкомыслия, чтобы кинуться в воду, в переносном и в прямом смысле этих слов. У меня всегда был волевой характер, естественная склонность брать дело в свои руки, стремление быть полезной другим. И потом был этот вечер; вечер, когда два человека пришли в Вье Ложи, и было утро, утро пересечения демаркационной линии; это был первый день. Первый день новой жизни. Рождение приключения, которое больше от меня не зависело.

Через день, как было условлено, я была на велосипеде у моего друга фотографа у въезда в Шовиньи, в прицепе были вещи офицеров.

В этот день я с моими офицерами не встретилась, но с безграничной радостью обнаружила через несколько дней в почтовом ящике открытку, подписанную обоими, опущенную в городе на юге Франции. Сквозь строки банальностей, выбранных, чтобы не возбуждать подозрений постороннего читателя, я прочла, что у них все хорошо.

В конце войны они прислали мне уже длинное письмо. Читая его, я с радостью сопереживала их отъезду в Северную Африку через несколько дней после перехода границы, их прибытию в Англию, где оборванные солдаты, которых я принимала в Боне, превратились в гордых офицеров Армии свободной Франции.

Переходы границы следовали один за другим. Я никогда их не считала. Сегодня, пытаясь подсчитать их число, я приближаюсь к сотне. В разгар оккупации, в 1941–1942 году, когда я жила в Боне и время позволяло, я проделывала четыре-пять переходов в неделю. Зимой я не «работала» — Вьенна была ледяной, и переплывать ее было рискованно. Зимой 1942 года река даже замерзла на несколько долгих недель. Может быть, можно было перейти по льду, но было очень скользко, и, не зная толщины льда, я не хотела слишком рисковать. Если бы мы провалились под лед на середине реки, мы вряд ли выбрались бы. Я также не переходила ночью, хотя ночь во многих отношениях могла бы быть нашей лучшей защитой. Но мои «клиенты», разумеется, не знали местности. На другом берегу Вьенны я уже не могла их вести, и они рисковали, заблудившись, налететь на немецкий пост на границе.

Эти подпольные марши к свободе длились около трех лет, с лета 40-го до весны 43-го, когда, после захвата свободной зоны немцами 11 ноября 1942 года, демаркационная линия перестала действовать, а затем и открыто была ликвидирована.

Люди, стремившиеся перейти границу, передавали сведения обо мне из уст в уста. Они знали, что есть восемнадцатилетняя девушка, знающая хорошее место для перехода в свободную зону. Люди прямо, без малейших предосторожностей, звонили в ворота Вье Ложи, хотя и знали о присутствии немцев в доме. Постоянная смена оккупантов позволяла мне многократно выдвигать одно и то же алиби, если они заинтересовывались, задавали вопросы о посетителях. С ума сойти, сколько у меня было двоюродных братьев, племянников, учеников, желавших брать уроки фортепиано! В большинстве своем это были мужчины в возрасте от тридцати до тридцати пяти лет, очень редко это бывали одиночки. Также редки были целые семьи. Нужно было быть психологом только затем, чтобы успокоить их. Они готовились к переходу границы с большим опасением и надеялись, что найдут на месте солидное окружение, условия, которые их полностью успокоят. И что они видят? Восемнадцатилетнюю девочку с длинными светлыми локонами. Не раз я читала в их глазах, что они находят все это совершенно несерьезным. Некоторые прямо ставили вопрос: «Очень мило с вашей стороны, что вы нас приняли, но кто нас переведет?». Когда я отвечала, что я…

Многие прибывали, совершенно измученные долгими днями, когда приходилось все время идти или прятаться. Чаще всего это были французские солдаты после капитуляции, попавшие в транзитный лагерь для военнопленных недалеко от Тура. Там пленники ожидали отправки в Германию. Чтобы избежать отправки, многие пытались бежать и перейти в свободную зону. Вполне естественно, что многие из них оказывались поблизости от нашего дома. Нередко бывало, что после долгих дней тяжелых усилий решимость этих людей спотыкалась о последнее препятствие — переправу. Бесполезно было читать им нотации. Я, наоборот, старалась вернуть им сознание своей ценности, их высоких качеств и героизма, который они уже проявили. Чувство гордости помогало им преодолеть Вьенну.

Время от времени надо было их расшевелить. Например, когда, добравшись до берега Вьенны, они застывали в нерешительности, вместо того, чтобы переправляться через реку.

— Через двадцать минут ваша жизнь будет вне опасности. Вы что, собираетесь сейчас все испортить? Если не хотите сделать усилие для себя, сделайте ради меня, ведь я тоже подвергаю свою жизнь опасности, приводя вас сюда.

У меня была и хитрость в запасе. Я спрашивала: «Вы принимаете лекарства?» Получив утвердительный ответ, я давала им аспирин, растворенный в воде. Аспирин обладает легким успокоительным эффектом. Если, исчерпав все силы, кто-нибудь заявлял: «Я больше не могу. Пусть лучше меня снова схватят немцы», — я говорила: «Выпейте сладкой воды» и потихоньку всыпала в стакан аспирин. Это действовало так хорошо, что количество неудач я могу пересчитать по пальцам одной руки.

Однажды некий англичанин меня по-настоящему напугал. Его сбросили на парашюте, чтобы он вошел в контакт с группами Сопротивления в свободной зоне. Но ветры, дующие с Атлантики — Бон расположен в 150 км от моря — отнесли его в сторону, и он приземлился в оккупированной зоне. Он был полностью дезориентирован, поранился при падении и не знал ни слова по- французски. Настоящий птенец, выпавший из гнезда. Он был в очень плохом душевном состоянии. Множество раз нам приходилось поворачивать обратно. Сколько возвращений назад, столько же возможностей встретиться с немцами. Три дня он прятался в конюшне Вье Ложи. Каждый раз я боялась, что он рухнет по дороге или убежит, сам не зная куда. Но в конце концов он перешел. Большинство умело плавать. Для тех, кто не умел, был ранен или слишком сильно пугался одной только мысли о том, что нужно переплыть реку, я вытаскивала мою лодку. В нее как раз помещался один человек, лежащий на животе. Лодка была привязана к тополю возле дома. Выкрашенная в белое, как все лодки в округе, она была очень заметна. Я не хотела перекрашивать ее в зеленый или коричневый, чтобы не возбудить подозрений — белизна была лучшим доказательством ее невиновности. Делать все естественным образом — это была моя постоянная стратегия. Я уже говорила об этом по поводу велосипеда. То же самое касалось и лодки. Мне нужно было только придумать алиби, чтобы оправдать постоянные переезды через Вьенну. Так что я еще раз отправилась в комендатуру, в маленькую деревню в Сен-Жюльен-ль’Ар. В этот момент вся моя родня с материнской стороны съехалась во Вье Ложи. Я была старшей из десяти двоюродных братьев и сестер.

— Нас сейчас восемнадцать человек, постоянно живущих в доме, — объяснила я офицеру. — Я, как вы знаете, учусь. Я должна сдать экзамен на аттестат зрелости. Как вы хотите, чтобы я занималась в доме со всеми этими детьми, постоянно орущими прямо мне в уши? Будьте так добры, дайте мне разрешение заниматься, плавая на лодке. Вы не беспокойтесь, я на тот берег не поеду. У меня же есть пропуск в Шовиньи, а туда я езжу на велосипеде. — Все это по-немецки, что сразу же расположило в мою пользу солдата, ни разу до того меня не видевшего. Он дал мне разрешение на месяц.

— На месяц, вы шутите?

— Ладно, три месяца, — согласился торопившийся немец. Но я не собиралась на этом останавливаться.

— Это не серьезно. Снова приходить каждые три месяца, это и мне неудобно, но, прежде всего, вам. Полагаю, у вас достаточно других проблем. Что вам это даст, если я буду к вам приставать каждые три месяца? — Я почувствовала, что аргумент сработал, так как я ему явно надоела. Раздраженным жестом он шлепнул печать на бланк и протянул его мне. Я не поверила своим глазам, мне было дано постоянное разрешение плавать по Вьенне. На это я не смела надеяться.