Евангелие лжецов (ЛП) - Олдерман Наоми. Страница 44

«Смотрите-ка», удивляется Пилат, «как заговорила в тебе уязвленная гордость. И все же ты прав… возможно, этот город не стоит статуй Тибериуса, их Бого-Императора».

Разговор продолжается. Вот это, вот здесь, и есть цель жизни Каиафаса. Вот это.

Существует лишь два исхода ритуала для мужчины, запоозрившего свою жену. Она должна выпить горькие воды. И если она виновна, то проклятье падет на нее, и она умрет. И если она невиновна, она зачнет ребенка. А если ничего подобного не произойдет?

Жена Каиафаса не умирает. Она не разговаривает с ним дольше, чем о вещах, связанных с семьей и уходом за домом. Она садится и выговаривает свои комментарии после разговоров с Аннасом. Ее живот не распухает, а бедра не истощаются.

Но в ней нет и ребенка. Впрочем, как она могла бы зачать, если он не ложится с ней уже несколько месяцев? Он ждет, и никакая болезнь не овладевает ею, и никакой ребенок не растет в ее лоне. В конце концов, безо всяких объяснений, он вновь начинает ложиться с ней по ночам. Если она зачнет дитя, тогда, по крайней мере, он узнает, так считает он, исходя в нее раз за разом. Она не сопротивляется ему. Больше неистовства между ними, как будто никогда не ложились вместе до этого, притворяясь, что любят друг друга.

Есть еще другая возможность. Раввины говорят нам, если женщина тщательно изучала Тору, то заслуга ее обучения может отложить на какое-то время действие проклятия на ее тело. Ее знание становится щитом, защищающим ее от отравления словами мужа. Если женщина довольно долго училась, то проклятие против прелюбодейства может ее и не убить. Вот, почему так жизненно важно не давать женщинам изучать Тору.

Каиафас сомневается, если Аннас когда-либо задумывался об этом, решая об образовании дочери. Она не зачинает ребенка. Она не умирает. Он начинает напоминать себе, что не выполнил надлежащим образом всего ритуала: она сначала должна была принести жертвоприношение едой в Храме в присутствии нескольких священников. Несмотря ни на что. Она выпила горькие воды добровольно, принимая в себя заклинание. Возможно, Аннас обучил ее многому из Торы. Но, возможно, есть еще объяснение.

Что-то ушло, покинуло. Присутствие Бога, что выло смерчем, что плевалось кровью и огнем на египтян, что шло рядом с Детьми Израиля по пустыне, одинаково защищая и ужасая — это ушло, покинуло. Было время, когда каждый человек видел Бога лицом к лицу на горе Синай, было время, когда чудеса Его были ясны всем, как эдикты Рима, и когда могущество Его опрокидывало горы и уничтожало народы. Было время, когда Он яростно защищал их, и ничто не могло устоять перед Ним.

Но не сейчас. Начиная с тех пор, как первый камень выпал из стены, и Иерусалим был захвачен. Мы, должно быть, сделали что-то неправильное, потому что всемогущая правая сила ушла, уменьшилась, находясь в одиночестве в Святая Святых Храма, и не пробуждается, дабы защитить нас даже от безликих людей, следующих приказам их вождей. Единственное объяснение — это то, что мы сделали что-то ужасно неправильное.

Приходит Левит Натан и сообщает, что все хорошо, и дочь Ходии будет обручена после Йом Киппура. Она старше предыдущей девушки, и будет неправильно заставить ее долго ждать. Они нашли для нее хорошего мужчину — он называет имя человека, старше ее на двадцать лет, о котором хорошо отзываются все в Храме. Каиафас держит какое-то время имя в голове, пытаясь точно вспомнить этого человека.

«Итамар? Тот засохший стручок?»

Тому почти сорок лет, и он никогда не был женат, даже никогда не выказывал интереса к женщинам. Каиафас не может представить, чтобы дочь Ходии была рада этому браку, хотя замужество сделает еще более крепким положение ее отца из-за того, что Итамар братом и родственником многим важным людям.

Натан медленно кивает головой, печально улыбаясь. «Я понимаю. Девушка, как эта. Такая…» Он бесконтрольно вертит своей ладонью, как будто представляет себе, что сжимает ее грудь.

«Ну, что ж. Подобное случится, если у моей жены появится возможность не умереть», говорит Каиафас, улыбаясь своей прикладываемой ко всему улыбкой.

Левит Натан смеется. «Да, ради этой возможности твоя молодая и здоровая жена ни за что не умрет».

Она не умрет. Кто-то совершил что-то ужасно неправильное, но он не понимает, кто.

Позже, осенью, вновь приходит время Йом Киппура. Он уединяется на семь дней. Он постится и молится. В сам день Йом Киппура он, как и все евреи, не ест и даже не пьет воды от рассвета до рассвета, чтобы они могли попросить прощения за все их грехи. Он одевает на себя золотые одежды, как часть будущей церемонии. Он приносит в жертву быка. А затем он переодевается в чисто белые полотняные одежды, потому что наступает время для него войти в Святая Святых, рискнуть своей жизнью ради того, чтобы получить прощение Господа для народа Его.

Он балансирует лопатой с пылающим углем на ее острие, держа ее подмышкой и изгибом локтя. Он погружает обе кисти в сосуд с ладаном, вынимая густую липкую горсть благовоний. Он медленно направляется — тело двигается гораздо медленнее без воды и еды — к Святая Святых, к месту, где он встретится с Богом. Двое священников, несмотрящие в его сторону, задергивают занавес.

Он входит в комнату. Занавеси закрыты за ним. Единственный свет исходит от тусклого свечения углей. Он облегчает напряжение плечевых мускулов, опуская лопату на приподнятую платформу, где когда-то стоял Ковчег Завета.

Возможно, все было по-другому, когда те святые вещи стояли здесь: не только Ковчег, но и каменные Скрижали Завета, на которых Господь начертал законы огненными буквами, нагрудник с драгоценными камнями, освещавшими посланиями Повелителя, сосуд упавшей с небес манны, все еще чудодейственно свежей и вкусной после многих столетий. Мы знаем, что все эти вещи были здесь, потому что так говорят наши традиции. Так все и было, но каким-то образом все было потеряно, когда вавилонцы вторглись в страну, сожгли Храм и увели народ в рабство к себе более пятисот лет тому назад. Это поколение, одержимое богатством и статусом в обществе, скорее всего, не заслуживает чудес, которых удостоились нашим предкам. Скорее всего, все было тогда по-другому. Должно было быть все по-другому.

Он выливает ладан на лопату. Комната заполняется запахом горелых — одновременно — смолы, канифоли и специй, густым удушающим пьянящим многослойным ароматом. Он дышет через нос. Он преклоняет колени. Он молится словами выученными наизусть, словами псалмами Давида, возлюбленного Господом. Он просит Господа об Его прощении Его народа, он верно исполняет свою службу, неся любовь к Нему в своем сердце. Наступает момент, ради которого сооружена вся система взглядов, все здание веры: не одно лишь священное место, но и священники и храмовные дворы, мужчины и их жертвоприношения, женщины и их молитвы, сам Храм. И не один лишь Храм, а весь священный город Иерусалим. И не один лишь Иерусалим, а вся страна Израиль. Ради этого момента, когда он будет говорить с Богом лицом к лицу.

И правда то, что другие люди умирали в этом месте, и что священники должны были вытягивать их отсюда за веревку, привязанную за лодыжку. Только он не знает, что же убило их. Он молится, пока ладанный дым не заполняет всю комнату. А сердце его взывает к Повелителю, как взывает оно в его каждодневных молитвах к Нему, и наполнен он любовью к Господу своему. Но нет сверкающего света, нет звуков в цветах и формах, нет чуда и нет таинства. Нет силы, придавливающей его к полу, нет голоса, гудящего в его голове. Он молится, и это все.

И когда комната вся в густом ладанном дыму, он отдергивает занавеси и покидает пустую комнату. А люди радуются его возвращению к жизни из смерти, и теперь они знают, что Бог простил их грехи. А его собственные переживания тех моментов не имеют никакого значения.

Бар-Аво

Есть римские спортивные соревнования. Они называются «один из двух умрет, а толпа решит, кто — из них».