Евангелие лжецов (ЛП) - Олдерман Наоми. Страница 7
Гидон помогает ей, принося шерстяные одеяла от воды — тяжелые и набухшие — и набрасывая их на веревку, натянутую ею между двух деревьев. Он забирается в глинобитную кладовку и моет там каменный пол, согнувшись, дыша мучной пылью, и потом он выходит оттуда с красными глазами и с болящей от напряжения спиной. Они не говорят ни слова о быстро приближающейся годовщине до самого кануна Песаха.
За день до Песаха наступает время приготовления мацы — плоский пресный хлеб, который они будут есть всю следующую неделю. Мучные лепешки постоят всю ночь, она завернет их в материю и положит их в каменный кувшин подальше от насекомых и плесени. Она кладет плоский камень на огонь, берет три меры муки из кувшина и ставит рядом ведро холодной чистой воды из колодца. Она начинает смешивать воду с мукой — торопясь, потому что мать учила ее делать мацу как можно быстро — вымешивает тесто в круглые лепешки и начинает отбивать тесто ладонью до самой тоньшины. Заостренной деревянной палочкой она оставляет точки на поверхности каждой лепешки, затем быстро бросает их на горячий камень, где они начинают тут же пузыриться и твердеть, и пахнуть дымом дерева и чешуйками обожженной муки.
Когда она отрывается взглядом от работы, она видит, что Гидон наблюдает за ней. Трудно сказать, как долго он находится здесь. Он смотрит на нее с огромной нежностью. Он, должно быть, видит, как его мать занимается выпечкой.
«Мы трапезничали ими в последний раз с Иехошуа», наконец говорит он.
Кровь холодится в ней, и кости застывают пеплом. Она не хочет ничего знать, что делали они. Она очень хочет знать, что делали они. Рот ее пытается произнести: «Не говори мне». Дыхание ее стремится попросить у него каждой подробности. Она жаждет каждого пропущенного ею момента. Она хочет спросить: остались ли крошки в его бороде от пресного хлеба. Вспомнил ли он поменять одежду перед праздником? Кто заметит такое, если не мать? Желание, скрутившееся в ней пружиной, почти готово развернуться, выпрыгнуть наружу: желание взвыть и выкрикнуть, почему я не была там, на последней трапезе, почему я не заставила его пойти домой?
Все это всколыхается в ней. Она бросает еще один круг мацы на горячий камень. Она смотрит на Гидона.
«Мне не хватает его тоже», говорит юноша.
И она не может сдержаться. Слезы — в ее глазах. Голос ее трескается, и она произносит: «Ты не знаешь, что это такое, когда его не хватает».
Она стряхивает крошки сырого теста с кончиков пальцев и берет плоскую лепешку с камня.
Глаза Гидона тоже наполнены слезами.
Он говорит: «У меня нет твоего права».
Она заканчивает печь, заворачивая хлеб в материю. Ее сестра скоро прибудет с ягнятиной, и поэтому она присыпает огонь золой и углями, а потом кладет поверх иссоп и травы, специально засушенные ею для этой оказии. Гидон приносит охапку зеленых ветвей для дымного костра и отделяет высохшие поленья, которые будут гореть дольше и ровнее.
Она спрашивает: «Он когда-нибудь говорил обо мне?»
Гидон не отвечает какое-то время, раздумывая. Ей видно, как он пытается быть добрым к ней.
«Он говорил о своем отце», произносит он, «или рассказывал истории о хорошем отце, и тот отец, мне кажется, был Бог, царствующий над нами. Есть много историй и слов, где он говорил об отцах».
«Но не о матерях?» спрашивает она.
Он медленно качает головой, и видит она, как в нем появляется какая — то мысль.
«Он рассказывал историю о вдове», говорит он. «Возможно, та вдова напомнила ему о тебе?»
«Возможно», соглашается она.
Она верит Гидону, что ее сын не говорил о ней и не спрашивал о ней или даже не думал о ней. Он сознательно отстранился от нее давным-давно.
Люди говорили, что он был не в своем уме.
Они решились пойти и услышать его речи. Говорили, что он ходит по большому кругу через Хошайю и Кану к Емеку. Предстоял длинный путь — четверть дня или чуть меньше. Иосефа не будет дома несколько дней, и им не нужно будет объяснять, где они были. Это было бы очень плохо — врать ему, но все братья согласились, и если кто-нибудь из младших пробормотал бы что-то, они все заявили бы, что ничего не знаем — привиделось ли, приснилось ли. Иехошуа был их старшим братом, и все хотели увидеться с ним.
Они взяли осла, нагрузили его бурдюками с водой, хлебом, сыром и пошли. В С’де Нахале они повстречались женщину с непокрытой головой, которая несла у своей груди младенц, запеленутого в шерстяное одеяло.
Та спросила их: «Вы идете, чтобы увидеть учителя?»
Иов открыл было рот ответить, но Мириам перебила его.
«Что это за учитель?» сказала она.
Женщина проверила своего беспокойного ребенка, чья ручка высовывалась из пеленок, словно пыталась ухватиться за сосок груди. Хотя грудь ее была прикрыта, старшие посмотрели в сторону, отвернувшись в отвращении или от стыда.
Она пожала плечами. «Какой-то учитель. Я видела одного прошлой зимой, который вытащил живую змею из Рахели, а у нее болел живот. Ее стошнило, и змея появилась и уползла вся в ее крови и скользкая такая. Рахели сначала стало лучше после этого, а потом ей стало хуже, и потом она умерла».
«Так это тот же учитель?»
Женщина покачала головой. «Мы не приняли бы его в Емеке. Нет, а этот будет вылечивать, я думаю, как и все остальные. У вас болеет кто-то?»
Мириам оглядела оценивающе дете. Они все пошли с ней, некоторые даже оставили свои семьи. Иермеяху — высокий, широкоплечий, женат; Хана — ей осталось два месяца до четвертых родов. Иехуда с двумя своими малышами. Жена Шимона не родила ни разу, и есть страхи, что… ну, еще слишком рано бояться этого. Дина становилась женщиной — вот и время пришло найти ей мужа — пока Михал и Иов еще дети: она постарше, а он помоложе, что-то рисуют в пыли, ожидая конца разговора взрослых. Они были здоровой семьей, да минует нас Дурной Глаз. Мириам не понравился взгляд женщины на них — завистливый, как у бедняка на стадо богача.
«Благодаренье Богу», отвечает Мириам, «мы все здоровы. Скучно нам, только и всего. Скоро урожай, а солнце сияет, и мы решили развлечься — дай, думаем, посмотрим на этого учителя».
Женщина кивнула головой. Она понимала, что Мириам врет, но не могла понять, зачем или о чем. Она хмыкнула, беспокойно зашевелила плечами, и младенец начал плакать.
«Он будет творить свои чудеса в синагоге на холме». Она дернула головой в направление здания на другой стороне долины.
«Будь благословенна на своей дороге», сказала Мириам.
«И вы на своей», ответила женщина без явной симпатии к ним.
Как только она скрылась из виду, Иов дернул Мириам за подол и начал: «Почему ты не сказала ей, има? Почему ты не сказала ей, что мы идем увидеть Иехошуа? Почему ты не сказала ей, что он — наш брат? Он — мой брат…», и последние слова адресовались Михал, словно Иехошуа не был ее братом.
Иермеяху посадил Иова себе на плечи и сказал: «Не все нужно говорить, мелюзга. Может, има не хотела, чтобы та женщина ей позавидовала».
И такой ответ успокоил на время Иова.
Им не понадобилась ничья помощь. На подходах к Емеку появилась большая толпа людей, направляющаяся со всех сторон к синагоге на холме. Триста-четыреста человек! Большее количество людей Мириам нигде не видела за пределами Иерусалема. Они все шли вперед, к синагоге. Они шли, чтобы увидеть ее сына? Его имя, должно быть, было гораздо известнее, чем думала она. В Натзарете к его имени относились по-другому, и там люди все еще помнили его спотыкающимся дитем, жалующимся ребенком, обидчивым подростком. Синагога была заполнена, и люди стояли даже на улице. Неподалеку один человек продавал свежевыпеченные лепешки ожидающим чудес.
Мириам сначала не увидела его из-за толпы — она, как и женщины с детьми, должна была стоять с другими женщинами. Но Иов пролез вперед, крепко держа ее за подол, ко входу в синагогу. И две головы отошли в сторону, и вот — он, что-то говорил. Ее тело сначала похолодело, а потом зажглось жаром. Как будто она влюбилась. Смешно! Из-за своего сына? Из-за малыша, которого она мыла, одевала и кормила грудью? Она должна была пойти к нему и умыть его лицо, потому что лоб его всегда был грязным из-за того, что он садился на землю, перебирал пыль и касался своих бровей. Она могла видеть тот грязный потек даже с того места, где стояла. Она должна была пройти вперед и сказать: «Я — мать его, дайте мне почетное место».