Маленькие люди - Рой Олег. Страница 16

– За такое не грех и выпить. Хотя повод, по правде говоря, сомнительный, – заявил бравый страж.

– Выпьем, но попозже. У меня есть дело к президенту. Он еще не уехал?

– Разве что на почве алкоголя, – ответил Барт. – Сидит у себя, как обычно.

Я поднялся на четвертый этаж и постучал в двери к президенту моей новой родины. Дождавшись разрешения, вошел.

– Опять вы? – удивился мистер Кохэген.

Я кивнул:

– Теперь я ваш потенциальный избиратель, – заявил я, усаживаясь на стул у стола для совещаний. Кстати, в кабинете Кохэгена мебель не была удобной для карликов, его оппонент, впрочем, тоже посетителей моего калибра удобствами не баловал, словно в Хоулленде все ростом с Майкла Джордана. По-моему, популярности такое небрежение им не прибавляло. – Я немного пообщался с вашим политическим оппонентом и практически решил, что на следующих выборах проголосую за вас.

Улыбка у Кохэгена была неприятной: его большой рот с толстыми губами вызывал лично у меня неаппетитные ассоциации с ротовым отверстием рептилии. Вообще нижняя часть лица президента сильно портила впечатление – безвольный округлый подбородок и повисшие щеки никого не красят.

– Я очень рад, – хрипло сказал он. – Постараюсь не оправдать… эээ… то есть не подвести ваше доверие.

– Скажите, пожалуйста, – я забросил ногу на ногу и скрестил пальцы на коленях. Слишком вальяжная поза, но она была самой удобной, особенно с учетом того, что почти фут отделял мои ноги от пола. – Вот господин Харконен утверждает, что он – двигатель прогресса в Хоулленде…

– Он прожектер и выскочка, – ответил Кохэген с жаром. – Его прогресс – это сплошные беспорядочные метания. Он и понятия не имеет, что такое кропотливый, ежедневный труд на благо!

– Людям нравится прогресс, – заметил я. – В чем же подвох? Почему его три раза выставили из этого кабинета?

– Я ж и говорю: потому что он прожектер! Всякий раз, принимая у него госбюджет, я находил там недостачу. Сомнительные сделки, кредиты, махинации…

– Вы подтверждаете мои мысли, – солидно кивнул я. – Что ж, приятно убедиться, что мы с вами единомышленники. Кстати, Харконен уверен, что я проголосую за него.

Президент коротко хохотнул.

Я спрыгнул со стула:

– Рад был познакомиться, мистер Кохэген. Надеюсь, вам понравится на втором сроке вашего президентства.

Он опять осклабился, а я поспешил ретироваться, чтобы сменить его общество на общество куда более приятного Барта. Думаю, президент не сильно сожалел о моем уходе – у него появился прекрасный повод выпить.

– И каков ваш прогноз на следующие выборы? – с интересом спросил я у Барта, который с удовольствием согласился поделиться со мной не только ланчем, но и ужином. Он убедительно мотивировал это тем, что дочь и невестка затаривают его всякий раз едой так, словно он служит на Северном полюсе и до работы несколько часов добирается на лыжах. Славный парень. Похоже, в этом городе у меня есть уже два друга, и это куда больше, чем я приобрел в той жизни, из которой сбежал.

– А есть какие-то сомнения? – с сарказмом вопросил он. – Харконен станет президентом, а Кохэген пять лет будет пить в кабинете канцлера.

– Но почему? Нет, конечно, я понимаю, что так устроено, по большому счету, во всем мире, таков порядок вещей. Но вам не кажется, что в вашем-то государстве могло бы быть как-то по-другому? Маленькое государство, все друг друга знают. Неужели вы не можете договориться и избрать кого-то другого?

Барт посмотрел на меня так, как смотрят на ребенка, задающего совершенно дурацкий, ламерский вопрос.

– Понимаете, док, – принялся объяснять он. – Харконены и Кохэгены жили в Хоулленде издавна, еще до того, как сюда приехал цирк. Именно они и создали этот городок, и здесь у них все схвачено. Половина населения так или иначе работает на Кохэгена – на фабрике, в порту, на электростанции. Половина на Харконена с его турбизнесом. Уйдет Харконен – и не будет туристов, не будет притока капитала в город. Уйдет Кохэген – и выключится свет, перестанет подаваться тепло и вода в дома. Таков здесь, как вы говорите, порядок вещей.

– Почему?

– Потому что так уже было. В восемьдесят шестом мы проголосовали за другого кандидата…

Я навострил ушки.

– …и тогда Кохэген и Харконен объявили, что сворачивают дела в Хоулленде. На следующее утро фабрика закрылась, рейсовые автобусы встали, а к вечеру отключилась электроцентраль, и город погрузился во тьму. К концу недели выборы были признаны несостоявшимися, и старик… м-м, Бенджен Коннингтон, в смысле, умолял этих деятелей вернуться на свои посты.

Он задумчиво посмотрел на меня и налил нам еще. Я, в общем-то, не хотел пить, но почему-то не отказался.

– Вы не первый приезжий, кто об этом задумывается. Узнав правду, большинство уезжает обратно.

– Правду? Какую правду?

– Что в этой стране никогда ничего не изменится, – жестко сказал он. – Ничего. Никогда.

Он держал свой стакан в руке, но не спешил пить. Молчал и смотрел на меня. Потом спросил:

– Вы тоже уедете?

Я подумал о том, что вообще-то мне все равно, изменится ли здесь что-то или нет. Мне важно, чтобы меня никто не беспокоил и не смотрел на меня… так, как смотрят в большом мире.

А потом подумал об Ариэль. О ее отце. О Мэри-Сьюзен. О Барте. О других людях этого городка. Таких же, как я, и все-таки других.

– Нет, – ответил я. – Я не уеду.

Глава 4

Show must go on

– А когда-то здесь была ратуша, – сказал Барт, провожая меня. – Во второе президентство Харконена ее объявили ветхой, опасной для прохожих и снесли. А на ее месте воздвигли вот это убожество, – Барт жестом указал на «Харконен-центр», возле которого появилось несколько новых автомобилей, в том числе современный английский рейсовый автобус «Даймлер».

– Она действительно была ветхой? – спросил я.

– На ней были часы, – ответил, если это можно так назвать, Барт. – Каждые пятнадцать минут они отбивали склянки. Каждый час играли старинную мелодию «Зеленых рукавов» в колокольном, конечно, исполнении. Музыка моего детства, я мимо этой ратуши ходил в школу и из школы.

Ностальгия как чувство была мне совершенно незнакома. У меня никогда не было тоски, связанной с какими-то воспоминаниями. Возможно, потому, что мое детство, моя юность, моя зрелость были стерильно-белыми, как научная лаборатория? Мой отец был военным врачом, но не из тех, что ампутируют руки и ноги, извлекают под огнем противника осколки мин из кишечника. Его специализацией были отравляющие вещества, радиация, болезнетворные бактерии, которые без вреда для себя переносили транспортировку путем выстрела из пушки в направлении вражеских позиций. Иными словами, АВС [4]. А еще он был убежденным пацифистом и активистом целого ряда движений против применения того, чем профессионально занимался. Моя мать – доктор медицинских наук в области иммунологии. Меня лично физика и астрономия привлекали куда как больше, но химию и биологию я учил, скажем так, во имя своих родителей и со временем, что называется, вошел во вкус…

Нет, опять я не о том. Я просто хотел сказать, что мои родители считали меня вундеркиндом. В семидесятых была мода на вундеркиндов: с ними носились примерно так, как сейчас с пресловутыми детьми индиго. Естественно, что я со своими ста семьюдесятью баллами IQ оказался в числе несомненных вундеркиндов. Это означало приговор, но я об этом не знал.

Мои родители поступили мудро. Они полностью «отключили» меня от сверстников, создав вокруг этакий микрокосм науки и всяческих исследований. Понятия не имею, сколько они затратили на это усилий, но, должно быть, много. В конце концов, я вырос тем, кем вырос. Подобное воспитание могло реально сделать меня аутистом, но, к счастью, не сделало. И все-таки я абсолютно был оторван от жизненных реалий, я совершенно не понимал людей.