Маша минус Вася, или Новый матриархат (сборник). Страница 7

Она долго говорила с ним. Ей хотелось от него узнать, каково это – умея говорить, промолчать всю жизнь. Ей нравились чрезмерные люди. Люди, куда-то уходящие, уезжающие, экспериментирующие над собой, своей жизнью и судьбой. Пришла ее заместительница и сказала, что да, действительно уходит, уезжает, не хочет так жить, хочет быть одна. Уедет куда-то в деревню и будет смотреть на то, как падает снег зимой, а весной вскрываются реки. Ей надо это увидеть собственными глазами. Иначе она не выживет. Что ей надоела цивилизация.

Куда-то они все, эти чрезмерные люди, убегали, думая, что там, куда они убегут, будет легче.

Потом она пошла на выставку книги одного знакомого белорусского художника. И они так хорошо посмотрели всю выставку вместе. Когда она спрашивала его, в какой технике сделана та или иная работа, он подробно рассказывал ей, как это делается. Каждую технику он подолгу изучал, шел в помощники к тому, кто умел делать это, и постепенно учился. Он делал несколько работ в той технике, которой научался, и переходил – уходил – к другой.

На выставку пришел человек, который умел делать оригами. Он объяснил им, что оригами – это древнее японское искусство складывания из бумаги. Из тысячной купюры он моментально сложил слона – с бумажными бивнями, хвостом, ушами. По дороге к метро он говорил, говорил. Как сделает оригами к театральной постановке, где будет все бумажное – дома, машины, столы, стулья, и герои тоже будут бумажными, они будут лежать, сидеть и ходить. Ей хотелось спросить: а слова будут тоже бумажные? И он вдруг ответил на не произнесенный ею вопрос, что слова в этой театральной постановке не нужны. Он хотел затащить ее тут же к себе на Сокол, где была его мастерская, чтобы показать свои работы.

Она, сказав, что ей надо пораньше домой, поехала на Киевский вокзал и села в электричку. Но когда уже села, там что-то сказали, перечислили остановки, назвали в том числе и ее станцию – Востряково. Она подумала, что именно перечислили те, где электричка остановится, но вышло все наоборот. Они, не останавливаясь, ехали и ехали по какой-то глухомани с уханьем и свистом целый час.

Наконец остановились, и на темный перрон вывалились такие же невнимательные, как и она, пассажиры, несколько человек, и они небольшим отрядом помчались через мост на другую, обратную – последнюю – электричку. А было уже очень поздно и темно, и шел дождь, и одного мужика страшно ругала жена по телефону, что он такой у нее непутевый и заехал черт-те куда.

Они стояли, ждали еще час электричку, и ей захотелось позвонить тому, из-за которого уходил от нее ее муж. И она позвонила. Он взял трубку, и голос был у него неузнаваемый. Он тоже не узнал ее, она даже представилась: звонит такая-то. Тогда он немного окреп голосом, обрадовался, но был явно занят, и очень быстро, быстро они поговорили.

Что вот, схоронил отца и что пять дней было очень и очень плохо, а сейчас уже немного отпускает, полегче. Что бегает теперь каждый день с бумагами, на наследство и еще на что-то. Что уезжает в воскресенье, но вот что жалко. Что так долго был в Москве, но так мало встречались. И что: где же ты была? Куда уезжала? И почему так надолго? И он начал быстро сворачивать разговор. Сказал, что уже сейчас не встретимся, но он приедет (она услышала, в январе), и что – увидимся. Что теперь он всем про нее рассказывает и что она очень, очень красивая (тут они засмеялись оба). Да! Да! – сказал он. И они попрощались как-то сразу оба. Он сказал: обнимаю. Она сказала: целую. И все. Сказал еще, что сегодня девять дней, как отец ушел.

Потом вдруг как-то сразу пришла электричка, и она, сев, дала мужу паническую эсэмэску, что едет из Апрелевки, что заехала не туда, чтоб встречал.

И он стоял около станции, ждал ее, молча взял вещи, и они шли, как раньше, в любовные еще времена, пешком под дождем до дома. И он что-то радостно говорил, и дома тоже, пока она готовила ужин, все говорил.

Олег Жданов

Бордовая роза

Виски в стакане, который мгновение назад поставила передо мной официантка, дрогнул и замер. Я потрогал стакан, он был довольно теплым. Два уродливых кубика льда булькнули и всплыли. Виски начал остывать, а я поудобнее расположился за столиком. За окном «в тоске необъяснимой» плыла жизнь Замоскворечья. Люди на улицах этого древнего и очень московского района год от года становятся все беспечнее, пожалуй, кроме сотрудников некоторого количества банков, которые здесь расположены. Этих сумеречных биороботов, живущих и разговаривающих по специально прописанным скриптам, можно было отличить сразу. Остальное Замоскворечье гуляло, веселилось, слушало джаз.

Даже без помощи алкогольных напитков мне было достаточно всего нескольких минут наблюдения за жизнью Замоскворечья через витрину старого или вновь открытого кафе, чтобы погрузиться в бесконечный океан воспоминаний и всяческих историй, связанных с этими домами и улицами. Иногда мне казалось, что жил я только здесь. Весь событийный ряд моей жизни вместился в кварталы между Пятницкой и Новокузнецкой, Пятницкой и Ордынкой, Ордынкой и Полянкой. Вот, например, в кафе, в котором мне сейчас выпала честь просиживать джинсы, я заказываю только виски и никогда никакие другие спиртные напитки. Я никогда не назначаю здесь встреч женщинам и вообще не назначаю встреч. Остаюсь, только если свободен мой привычный столик и всегда пристально всматриваюсь в лица персонала. Паранойя? Возможно. Но на то есть свои причины.

В далекие времена, свидетелей которых в живых почти не осталось, не было социальных сетей. Представляете? «Одноклассники» были сервисом поиска своих соучеников и одногруппников – и все. Учителя и преподы этой игрушки еще сторонились, зато набирала обороты мода на сервисы знакомств. В те годы одиночества в Сети было меньше, а радости встреч случались чаще. Уверен, что во многих домах мужчины и женщины, возвращаясь с работы, мчались к своим огромным настольным компьютерам грязно-серого цвета, не успев снять даже всей верхней одежды, в голодном азарте прочесть реплику от виртуального собеседника. Да-да. Было время, когда компьютеры и телефоны еще не были единой цепочкой коммуникаторов, термина «смартфон» не существовало, а планшетами называли совсем другие вещи. Люди вдохновенно «чатились», темы еще были разнообразными, и их действительно хватало. Вот в те самые, послепотопные времена я и познакомился с Викой. Пожалуй, это был единственный случай в истории моих сетевых путешествий и знакомств, когда у моего собеседника на аккаунте не было никаких фотографий, фото профиля было явно позаимствовано из какого-то фотобанка, но меня это нисколько не смущало. Мне нравилось писать буквы и чувствовать, как через них я обретаю власть над эмоциями собеседника. В финале этого спортивного состязания в магии слов, встречи и секс с собеседницами не предусматривался. Вика, хотя это, скорее всего, также был сетевой псевдоним, удивительно органично изображала легкие формы различных психических заболеваний. В нашем общении я натыкался на ее периоды суицидных депрессий, приступов ярости, необъяснимой тревоги и рассказов о слежке. Она никогда не путалась в показаниях и не отступала от легенд о своих родителях, последнем мужчине, кошке, окнах, выходящих на трамвайные пути где-то рядом с Домом радио. Я чувствовал свою нужность, но от меня никогда ничего не требовали, и я никогда не обнаруживал даже одного письма, написанного, когда меня не было дома. Вика словно знала, когда я сажусь перед своим компьютером в комнате, пол которой был покрыт шкурами камчатских черных медведей. Мы болтали почти каждый день, медленно раскачиваясь от банальных фраз, которые давно уже пора объединить в одно по правилам русского языка: «какделанормально», до дискурсов о песнях Гребенщикова, траве и Чарльзе Буковски.

В тот вечер, поднимаясь в лифте на свой невысокий четвертый этаж, я предвкушал нашу сегодняшнюю переписку и пытался угадать, какой психоз примерила на себя сегодня Вика.

– Привет. Ты здесь? – прочел я ровно через секунду после входа в чат.