Век кино. Дом с дракончиком - Булгакова Инна. Страница 13

— Вы позвонили Любавским в воскресенье вечером.

— В клубе Виктория Павловна дала мне домашний телефон и попросила позвонить: у нее ко мне есть дело.

— Именно седьмого позвонить?

— Да нет, вообще… Глупо получилось: я услышал мужской голос… какой-то истеричный, и положил трубку.

— Почему?

— Как-то импульсивно.

— Решили, что не туда попали?

— Наверное… Неудобно признаваться, но я ощутил страх, точнее, мне передался чужой ужас и трансформировался в неопределенное, но сильное чувство тревоги. Следом раздался звонок, я схватил трубку — молчание в ответ.

— Вы догадались, что это Любавский?

— Я не узнал его голос, хотя мы слегка знакомы по Союзу кинематографистов, но он кричал так истошно, странно.

— Больше вы Любавским не звонили?

— Нет.

— Лев Эдуардович… то бишь, Лев. По вашим словам, вы не имели никаких особых отношений ни с Викой, ни с Самсоном, по сути, вообще никаких.

— Верно.

— Однако впечатление складывается иное. Откуда столько эмоций? Страх, тревога, любопытство… меня вы у черта на куличках разыскали.

— Рассказ Бориса… Он потрясен, как ребенок сказкой, но и меня пробрало.

С чего бы так? История, конечно, захватывающая, но для меня, для меня (словно некто встряхнул и откупорил склянку со старинным настоем «любовного напитка»), а для постороннего… Я искоса посмотрел на сценариста за рулем, то есть обеими руками держался он за руль, так что костяшки пальцев побелели; квадратный подбородок целеустремленно выдвинут вперед. Я пробормотал, проверяя его реакцию:

— Два сценариста и режиссер.

— Что? — Он шевельнулся, руки соскользнули с руля.

— Виктория ничего не делает просто так. Она увлекла вас в клуб, попросила позвонить… Вы ей понравились как мужчина.

— Нашелся получше, — он усмехнулся, — ведь почти сразу она переключилась на вас.

— Это да. А что, если вы понадобились ей в качестве профессионального литератора?

— При живом-то муже?

Он опять усмехнулся, но в зеркальце я поймал его глаза — холодный зоркий блеск, беспощадный… Внимание, крутой поворот!

— За воскресным ужином ваш друг проговорился: прошел слушок, идеи носятся в воздухе… Вы задумали экранизацию «Египетских ночей»?

— Толку-то! Кому из режиссеров ни предлагал — все отказались. Денег нет.

— Действие происходит в наши дни?

— Да, да, задумал! Именно в том аспекте, о котором рассказал мне сегодня Боб… Точнее, Рита, ей безумно понравилось.

— Плагиат?

— Исключено! О моих планах никто не знал.

— А Боря с Ритой?

— Никто!

— Вы удивились, когда в клубе Виктория заговорила с вами о пушкинской экранизации?

— Да нет, идеи действительно носятся в воздухе… Но вот их конкретизация: перенос основного действия, чередование «древних» сцен с современными, наконец — «душа поэта», осуществляющая связь времен… Уникальное совпадение.

— А что Любавская сказала вам в клубе?

— Я поинтересовался: над чем сейчас работаете? Она улыбнулась: «Под большим секретом: замахнулись на „Египетские ночи“». Я воспринял нормально: что ж, опередили. Даже, помните, познакомил ее с Вольновым, он бы справился.

— Помню.

— А когда пошел на выход, она тоже поднялась, говорит: «Пообщаться, что ли, с вашим Борисом…»

— Вы, однако, великодушны.

— В работе я жесток, как волк, но умею вовремя отступиться. Все было нормально, покуда я не узнал подробностей…

— Не совсем нормально, Лев. Вернувшись через минуту к столику, Вика сказала, что пригласила Вольнова на дачу. Но, по его словам, она не подходила к нему, они не виделись. Как вы думаете, кто соврал?

— Борьке-то зачем? Наоборот, он в воскресенье попросту навязался… Впрочем, а ей зачем?

— Например, скрыть прощание с вами, какой-то общий ваш секрет.

— Никаких секретов! Когда мы проходили между столиками, я, в продолжении разговора о Вольнове, назвал его «гением перевоплощений». Она говорит: «У меня уже есть кое-кто на примете, надо сравнить, подумать, позвоните мне на днях».

— Она назвала другую кандидатуру?

— Нет.

— У вас уже готовый сценарий?

— Готовый! — проговорил он с едва сдерживаемой яростью, глубоко задето, видать, болезненное самолюбие. — Держа в уме грядущее двухсотлетие, я почитывал Пушкина. В марте вдруг пришла идея, заложил ее в компьютер. Ну, стал работать и искать режиссера.

— Но если вы искали, то раскрывали замысел.

— Э нет, шалишь! В нашем обезьяннике только так: самое время экранизировать «Египетские ночи», никаких подробностей. Об этом и Боб слышал: «прошел слушок».

— Кто-нибудь имел доступ к вашему компьютеру?

— Боже упаси, нет! Я живу один.

— В состоянии развода?

Василевич рассмеялся, почти беззвучно — гримаса смеха.

— Семейная жизнь мне противопоказана.

— Извините за нескромность — почему?

— А вы женаты?

— Разведен. Давно.

— Так чего спрашиваете? Знамо дело, надоело.

— Ладно. Вы будете выдвигать против Любавского обвинение в плагиате?

— Что теперь докажешь? Вам же сказано было: идеи носятся в воздухе.

12

На лужайке ее не оказалось, я подошел к дому. Едва слышное монотонное бормотанье откуда-то изнутри, из открытого окна, наверное… Я постоял в нерешительности, зачем-то отворил незапертые железные дверцы гаража. Никого в полумраке, бормотанье усилилось… Ага, из кухни, дверь чуть приоткрыта, падает узкий луч света и доносится негромкий голос: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас грешных…» Она все повторяла одну и ту же молитву, а я все стоял, словно застигнутый врасплох, словно боясь себя выдать.

Наконец — почудилось, через вечность — голос смолк, а впечатление осталось — узкого скудного света не от мира сего… Я осмотрелся рассеянно: обширное пространство с автомобильной ямой посередине, будто бы с отверстой могилой (ассоциация, явно навеянная скорбным «молитвенным» голосом), вниз ведут шесть ступенек, бетон (потрогал) застыл прочно. Я машинально спустился (яма неглубока, впрочем, Самсон, в отличие от меня, коротышка), озирая из «бездны» просторный закуток с полками по стенам, на которых инструменты; свежесколоченная лавка у входа, деревянные ящики, ведра, железную бадью, водопроводную раковину… Здесь курили ребята, с веранды раздался стук во входную дверь, Ваня бросился к одежде, задел ведро, с грохотом ударившее по железу… — возник благородный «законный» отец!

Раздался глухой вскрик, от неожиданности я взметнулся и вознесся. Скрюченная Танюша в светлеющем проеме кухонной двери, руки прижаты к горлу.

— Что вы делаете?

— Осматриваюсь. А вы?

— Я иногда тут… сижу. В прохладе. Вдруг вижу голову на полу в темноте, как будто отрубленную!

— В том-то и дело, — заговорил я ворчливо-назидательно, отгоняя, так сказать, «демонов» гаража, — что нигде нет следов насилия, борьбы, крови, наконец!.. Ни в квартире, ни на даче.

— Они мертвые, — завела свою упрямую песнь Танюша, которую я тут же и оборвал:

— Можно чаю? С утра ничего не ел, выполняя ваши инструкции.

— Есть чай и хлеб.

Мы прошли на кухню.

— Здесь вы и спите? — Я кивнул на распяленную раскладушку с «думочкой» и тонким одеялом. — А Савельич?

— В кабинете Самсона.

— Небось допоздна балуется с компьютером. Ложитесь, я сам заварю.

Она послушалась, свернулась в комок, морщась, видимо, от боли. Стало мне ее жалко. Узкое бледное лицо, недлинная косица, красно-зеленый наряд «из вторых рук» своей вызывающей яркостью наводит на сравнение с ряженой на карнавале… нет, на простецких крестьянских святках. «Ряженая», потому что богатый друг у нее есть, могла бы и приодеться.

— Он несчастный, — заявила Танюша.

— Кто?

— Никита Савельевич. В прошлом году у него погибли жена и сын, а других близких нет.

— Убийство? — Устал я дико, а все-таки встрепенулся, как загнанный конь, услышавший зов заветной трубы… Ну, однако, вошел во вкус «криминала»!