Век кино. Дом с дракончиком - Булгакова Инна. Страница 47

Из прихожей донесся благородный бас бизнесмена с ноткой бешенства:

— Разве этого спортсмена догонишь!

Валентин вышел. Серж держал в руках кашемировое пальто на меху.

— Боря — спортсмен?

Он не слышал, глаза изумленные — и сверкнул в них мрачный огонек.

— Сергей Александрович!

— А?

— Что с вами?

— Почему ее выбросили из окна, а не застрелили, а? Выстрел вернее.

— Да о чем вы? Кто б стрелял?

— Я ничего не знаю, Валентин Николаевич. Вы про Борю? Да, он спортсмен, с детства занимается легкой атлетикой и фехтованием на шпагах.

— Шикарно. (Меньше всего Валентина занимал сейчас Боря.) Мне хотелось бы поговорить с вами. Или вы торопитесь?

— Допрос под пытками?

— Да что с вами со всеми…

— Вы ж не отвяжетесь? С другой стороны, и торопиться мне некуда. — Небрежным и вместе с тем отчаянным жестом он швырнул пальто на подзеркальную тумбочку. — Готов к допросу в ночь Рождества.

Чреда катастроф

Пчелкины, по словам старинного друга (пытающегося сейчас словоохотливостью заглушить отчаяние), были вполне благополучной семьей. Марина с Алешей поженились шесть лет назад; он, милый, прекраснодушный провинциал, устроился в театр, где подвизался Сергей Александрович. «Да разве вы актер?» — «Бывший». Провинциал ничего не принес в дом, как говаривал тесть, но и не унес, слава Богу. «Он принес счастье», — проговорилась как-то Даша. Как вдруг счастливая эта семья внезапно порушилась. Павел Михайлович, опытный крючкотвор советской формации, не вынес чреды катастроф на заре капитализма («безвременная», как бессмысленно пишут в некрологах, кончина всегда вызывает трепет перед непостижимым роком).

Воскресным летним утром 93-го года адвокат прошел пройтись («на уголок» попить пивка, по обыкновению). Дома осталась одна Даша — ждала отца, чтобы идти в тир пострелять: их любимое занятие. Из кухонного окна она видела, как он вошел во двор, помахал ей рукою, и выскочила к лифту встречать. Кабина поднялась с поверженным телом. Инсульт. Через два дня Павел Михайлович скончался, не приходя в сознание.

— Он точно умер своей смертью?

— Точно. Страдал тяжелой гипертонией.

— А дочки… Вы сказали любопытную фразу: «Между ними стоял Алеша».

— А, какое это теперь имеет значение! Ну, погорячился с горя.

— Вы любили Марину.

— Я не признаю за вами права копаться в моих переживаниях.

— Вы предоставили мне это право, согласившись на допрос.

— Куда ж деваться! — огрызнулся актер-бизнесмен.

— А что, у вас безвыходное положение? Я вас под дулом пистолета допрашиваю?

— Пока нет.

— Ладно, продолжайте.

Наследственные двести тысяч (еще тех, старорежимных) прожили, дачу продали, и трое оставшихся еще теснее сплотились в борьбе за выживание, как вдруг настиг их второй удар: гибель Алеши, который был сердцем их союза.

Удар последний — третья смерть.

И вполне возможно (мрачно предчувствовалось) — не последний, возможно, предопределена смерть четвертая, коль некто задался целью истребить семью на корню. Но из-за чего, черт подери?! Квартира приватизирована? Нет, Павел Михайлович не успел. А если успел обратить остатки состояния в золотую «вечную» ценность? «Господи, да разве это состояние!» Нет, обнищал человек прошлой простодушной эпохи, не трясущийся за завтрашний день.

Стало быть, мотив кроется в «бремени страстей человеческих». «Мне дело — измена, мне имя — Марина, я — бренная пена морская».

На третий день — утром первого декабря — всплыл труп. Вздутый, обезображенный, страшный. В кожаном бумажнике — тронутые водной стихией водительские права. Алексей Васильевич Курков. Машину покойного адвоката (кстати, права имелись и у сестер) нашли на набережной под тяжкими сводами Большого Устьинского моста километрах в двух от места обретения тела. На сиденьях и на руле — кровь утопленника. То есть его сначала зверски избили, а потом сбросили в воду. Четких отпечатков пальцев в салоне почти не обнаружили, все смазанные, кроме двух, принадлежавших Алеше.

28 ноября он покинул театр, разругавшись вдрызг с постановщиком спектакля (незабвенный в русском репертуаре, а нынче особенно злободневный Островский — «Бешеные деньги»). «Я весьма вежливо попросил Алексея Васильевича поправить кое у кого из персонажей грим», — оправдывался слабонервный режиссер перед органами после находки трупа. Приговор вечно недовольной труппы (к которому с усмешечкой присоединился Серж) был единодушен: затравил талант. Однако доведение до самоубийства исключалось, и весь тот день (и полночи в одной престижной тусовке) этот «сукин сын» был на глазах.

В половине шестого Алеша взял из гардероба свою зимнюю куртку, сел в машину и куда-то укатил. Больше его никто из допрошенных свидетелей не видел. И дома он не появлялся: у Марины в музее понедельник — «библиотечный» день, она выходила только в булочную и на обратном пути поскользнулась на обледенелых ступеньках.

По состоянию тела точное время смерти определить было затруднительно (где-то с шести вечера до пяти утра). Однако в восьмом часу, дал позже показания проходивший по набережной милиционер, он видел запертую пустую «волгу» — ту самую, с пятнами на передних сиденьях — тогда в темноте он не отдал себе отчета, что это кровь.

Именно в то время, с четырех до девяти, Серж стал компаньоном (купил часть пая) в фирме «Страстоцвет» — импорт кофе, фруктов и т. д. Где находится контора? Неподалеку от Таганки (то есть, отметил Валентин, неподалеку от «Иллюзиона» и Большого Устьинского моста).

Хоронили Алешу на седьмой день: вынос тела из морга. Договорились было (вконец измученные Даша с Борей обивали казенно-кладбищенские пороги) поместить урну с прахом в могилу матери Пчелкиных, скончавшейся тринадцать лет назад. «Только через мой труп!» — заявил Серж и накануне погребения явился с благой вестью: разрешили захоронить по-христиански. Понятно, что стоило это разрешение недешево.

«Где ж теперь будет лежать бедная Марина? — мелькнула сакраментальная мысль. — Третий гроб в одну яму? Не позволят. В отцовскую?..» Коммерсант, угадав мысль, пояснил с болезненным сарказмом, что прежнее захоронение по закону нельзя тревожить восемь лет. Почему именно восемь? В какой преисподней пишутся такие законы? Возможно, это срок полного распада тканей, а сейчас, по слухам, его собираются уменьшить до трех. Распад? Срок.

На поминках народу было много, из театра, из музея, соседи, друзья… Дорого, но надо. К вечеру их осталось четверо: сестры и «поклонники» — это кокетливое, старосветское определение приобрело в глазах Валентина какой-то сардонический, чуть не патологический привкус: не исключено, что один из этих поклонников… Криминальное римское правило: cui bono? — кому это выгодно? Сержу? И он прикончил женщину, которую любил? Абсурд! А студенту с какой стати истреблять эту семью?..

На прощание, уже в прихожей, Валентин поинтересовался:

— О чем вы хотели сейчас спросить у Бориса?

Бизнесмен с явным усилием сосредоточился, оторвал взгляд от вешалки с одеждой.

— Не помню. — Пожал плечами. — Я еще оглушен, туго соображаю.

— Сергей Александрович, у вас есть семья?

Он встрепенулся, черные глаза ожили острым блеском.

— Что вам до моей семьи?

— Ну… хотелось бы знать побольше о действующих лицах этой трагической истории.

— У меня все как у людей: жена, наследник. Реальная жизнь. А здесь… — Широкий красивый жест рукой, как бы охватывающий праздничное пространство там, в гостиной… место преступления. — Здесь… так, мечта. Иллюзии и слезы, как говорится. Человеку необходимо отдохновение от бешеной гонки.

— Гонки за чем?

— Азарт, деньги. — Серж усмехнулся. — Поиски святого Грааля, как вы верно заметили. Вы-то меня понимаете, сам такой, а?

— Понимаю.

— Так вот. Эта женщина была слишком хороша для здешней жизни. Довольно сволочной. Ладно, пошел в семейную камеру. — С небрежной грацией актер набросил кашемировое пальто на плечи; Валентин уловил в зеркале взгляд — растерянный и злобный одновременно, странно не вязавшийся со снисходительным, даже любезным обхождением.