Чужая женщина (СИ) - Соболева Ульяна "ramzena". Страница 38

Какое-то время мы молчали. Он пил водку, закусывая соленым огурцом, а я курил и смотрел в никуда, ожидая, пока он заговорит. Это случилось где-то после третьей рюмки. Не то, чтоб его взяло, но из ступора точно вывело.

— Ну, знаешь ли, ты периодически так бухал, что сам себя в зеркале не узнавал. Ты вполне мог сгореть в своей тачке. Я тогда на выезде был, а Ира опознала. Почему я должен был усомниться… хотя, теперь вот думаю, что должен был из-за твоей любви, мать ее, которая для всех закончилась херово.

Поморщился и снова себе налил выпил залпом, закрыл лицо локтем.

— Что значит, для всех?

Молчит, ковыряется вилкой в квашеной капусте, цепляет кольца лука.

— И для тебя, и для жены его. С ее смертью я как раз и начал подозревать, что все не чисто. Но Олигарх заткнул рты всем. Сгубил ты девочку, Гром. Просто сгубил.

Я резко встал и отошел к окну. Все эти месяцы, пока в себя приходил, запрещал о ней думать. Запрещал себе с ней прощаться. Иначе сорвет меня, и все, и пи***ц всему. А я права не имел. Глаз закрыл, чтоб с волной дикой боли справиться. Все мои кости сломанные такого ада не причиняли, как единственная мысль о ней и непрекращающаяся заставка перед глазами — ее лицо с окровавленным ртом и взгляд, устремленный вверх. Я с ним по ночам засыпал и просыпался. Мне сны не снились, только она. Вот такая, как на фото в сотовом Дениса, и его голос на повторе, несмолкающий. Пробуждающий лютую жажду резать мразь живым, кожу с него лоскутками снимать. Я тогда очень долго пытался открыть глаза и не мог. Мне казалось, их словно заклеили, и они болели, точнее, один из них — левый. Словно в нем до сих пор лезвие торчит и проворачивается вокруг оси. Я хотел тронуть его, убедиться, что они есть, мои глаза, и не мог, кто-то опускал мне руки и говорил:

"Тише-тише сынок. Пришел в себя. Вот и хорошо. Живучий черт. Давай, попей бульона".

Голос мужской старческий. Я его периодически слышал, когда из черной дыры выныривал. Иногда не уверен был, по-настоящему слышу или кажется он мне. Потом именно этот скрипучий голос долго меня будет выдирать из пучины одного и того же нескончаемого кошмара. В котором ее шепот тонул в моем собственном диком вопле:

"Ты оставил меня с ним… оставил… оставил… оставил". И я знал, что она бы так не сказала. Никогда бы не упрекнула. Но я сам себе это говорил ее голосом. Я себя приговаривал изо дня в день.

— Как… она… умерла?

Не знаю, кто это спросил… голос мне был совершенно незнаком, хотя и исходил изнутри меня.

— Выбросилась из окна в день твоего исчезновения. Это официальная версия. Понятно, что выброситься ей помогли. Очернили со всех сторон, типа смерти любовника не перенесла. Все ж копали тогда, и журналисты нарыли, что роман у вас был. Все наружу вытащили. Все ваше белье грязное.

Подвинул ко мне ноутбук.

— Сам посмотри. Я собрал для тебя подборки видео и статей.

По мере того, как я просматривал все статьи, по спине начинал градом катиться пот от напряжения и неконтролируемой ярости, от которой мне казалось, моя кожа превращается в плавленое горящее масло и медленно слазит с костей вместе с мясом. Он похоронил ее у обочины, как самоубийцу. Вроде и памятник поставил красивый. Но было в этом какое-то издевательство, особенно в прощальных словах на граните. Я так и представлял его с цветами в руках у ее свежей могилы… руках, которые ее убивали. Мрааааазь, я тебе пальцы ломать буду по фаланге в сутки. Сам не понял, как трясет всего и слезы щеки жгут, как серная кислота. Гера стакан с водкой ко мне подвинул, а я смахнул на хрен. Я трезвым быть хотел. Я хотел свою боль не просто контролировать, а спустить с цепи на ублюдка, который превратил меня в живого мертвеца, пожирающего свою собственную плоть, понимая, насколько я сам во всем виноват.

В следующей статье говорилось о том, что олигарх продолжил строительство театра оперы и балета как мемориал в честь его погибшей жены. По которой он скорбит, несмотря на все отвратительные слухи.

Что, впрочем, не помешало его уже через два месяца засветиться на некоторых мероприятиях с родной сестрой покойной жены и не отрицать их связь.

— Он давно с этой… С Валерией?

— Не знаю. Сплетничают, что у них связь была еще до гибели Зоряны.

Он произнес ее имя, а я стакан раздавил в ладони. Осколки впились в кожу. Герыч вскочил. А я рукой махнул и повытаскивал стекла.

— И как им живется?

— Да никак. Ты дальше листай. Валерия эта с черепно-мозговой лежит сейчас в центре в реанимации. С лестницы, якобы, упала. У нее ребенок остался с родителями живет. Денис в больницу цветы посылает и… потрахивает шестнадцатилетнюю восходящую звездочку балета. Ты успел тогда посмотреть, что я нарыл для тебя?

Я отрицательно качнул головой.

— Посмотри. Я нашел до хрена интересного. Тебе пригодится. Ты отдохни и обдумай все. Я завтра приеду. Жрачка в холодильнике, и москвич моего тестя под окнами. Вот ключи. Разобьешь — меня будет ждать развод.

Я медленно выдохнул кипящий кислород. Голос почти исчез снова. Порванные голосовые связки до конца не восстановились.

— Мои дети и Ира… как они? Ты с ними виделся?

Герыч сел обратно за стол и в стакан себе снова плеснул. Выпить я ему не дал, накрыл стакан ладонью.

— Что там случилось?

— Голос у тебя страшный, Гром. Жесть, а не голос.

— Ну я петь не собираюсь, так что потерпишь. Что с детьми и Ирой?

— Не хотел говорить я… думал, позже скажу, как успокоишься немного.

Он, оказывается, к Ире после моей якобы смерти ездил… она ему рассказала, что больна. Рак груди четвертая стадия. Если б раньше анализы сдала, можно было бы спасти, но она пропустила. Оказывается, знала еще когда я к ней приезжал. Знала и не сказала… вот почему мать ее тогда переживала о здоровье — она после первой химии в себя пришла только, оттого и волосы остригла. И мудила ее именно поэтому ушел. Дети и Ира к матери переехали. За эти месяцы сделали несколько облучений и химиотерапию. В участке все наши скинулись деньгами. Но не помогло. Хуже ей стало. Сейчас с детьми у тещи живет. К ней раз в неделю кто-то из ребят ездит проведать.

Наверное, после того как вам отрубят часть тела, и боль затопит все существо до невыносимости, то ампутация еще одного куска плоти уже вряд ли имеет значение. Меня этой болью переполнило настолько, что, казалось, я ее не выдержу, и меня самого разорвет на куски. И здесь я мразью оказался… если бы сам… А что сам? Я даже не знал, что она с козлом своим рассталась.

— Ты держись, Гром, держись, брат. У твоих детей нет никого. Теща старая уже, на ноги не поставит. Все. Давай. Ты просмотри, что я нарыл, и утром решим, что с этим делать будем. Но я сразу говорю — официальный ход этому никто не даст. Там есть еще кое-что… нечто весьма и весьма странное. Ну ты увидишь, поймешь. И еще… пока я документы тебе новые не выправлю, сильно не светись. Ты, конечно, теперь мало на себя прежнего похож. Но если хорошо присмотреться… чтоб не прикопали теперь уже по-настоящему. Ствол тебе завтра раздобуду.

— Не надо мне ствол. У меня два охотничьих тесака при себе — мне хватит, — прохрипел и глаз прикрыл, его продолжало резать проклятыми слезами. Точнее, резало оба, но один фантомной болью. Я еще не знал, как больно и страшно терять… до того дня, как увидел фото Зоряны. Меня еще никогда так не резало на куски изнутри, нескончаемо изо дня в день, все эти месяцы, пока я маниакально заставлял себя подниматься из могилы. Я был должен это сделать ради нее.

А потом открыл ноут Герыча и нашел папку под названием "Олигарх". Я понял, о чем мне говорил друг. Понял, что именно не станут ворошить. И мне стало мерзко, я стряхивал руки, как будто дотронулся до чего-то омерзительно грязного. Заявления в полицию о домогательствах учениц балетной школы-интерната. Все дела закрыты где-то за недостаточностью улик, где-то в виду психической неуравновешенности девочек, где-то заявление забирали сами родители. Десятки маленьких Зорян, прошедших через неравнодушного доброго дядю-спонсора, занимающегося развитием культуры в городе и насилующего несовершеннолетних балерин. Сукин сын… так вот оно — твое истинное лицо, спрятанное под маской благодетеля талантливых сироток.