Алракцитовое сердце. Том II (СИ) - Годвер Екатерина. Страница 53

Но вот уже между деревьями появился просвет, и послышались в отдалении голоса; еще два десятка шагов – и дорога вывела их на прогалину перед незасеяным полем, за которым прежде начиналась Орыжь. Сейчас на том месте виднелось только несколько срубов, половина из которых была не окончена, и горы бревен, между которыми суетились люди, пока другие, завидев процессию, выходили навстречу. Рядом с мальчишкой Солши стоял состарившийся за зиму на дюжину лет, но не утративший суровости во взгляде Беон Сторгич; из-за его спины, таща за руки мать, вынырнули дочери Петера. Солша Свирка, все такая же тучная и розовощекая, охнула и выронила корыто.

– Да что здесь происходит? Ну-ка, дайте пройти! – откуда-то издалека донесся сердитый голос Эльмы. Деян остановился: у него перехватило дыхание.

– Брат!!! – Наконец-то пробравшись вперед, Эльма застыла на миг – но в следующее мгновение бросилась Петеру навстречу. Дочери жались к нему с боков, пока он по очереди обнимал жену и сестру, тряс руку Беону.

– Петер, живой и здоровый, благодаренье Господу! – бочком протиснулся вперед Терош Хадем, за зиму порядком похудевший, что было ему только на пользу.

– Господа не видал! – со смехом отмахнулся Петер. – Если кого хотите благодарить, так лучше Деяна: не объявись он вдруг, я б до сих пор могилы Мяснику копал.

– Что?.. – Терош Хадем уставился на него, смешно приоткрыв рот. – Деяна?..

– Сам его расспрашивай, что да как, если охота. – Петер хлопнул священника по плечу. – Тебе, может, скажет.

Священник, обернувшись, растерянно зашарил взглядом по полю.

Эльма, до того поправлявшая старшей дочке Петера сбившийся шерстяной платок, обернулась и резко выпрямилась, сделала несколько шагов к лесу; ее взгляд тоже заметался по сторонам. Она совсем не изменилась за год; или только так казалось?

Деян, опомнившись, рассеял чары и пошел вперед. Он видел, как недоверие на ее лице сменяется изумлением и робкой, пока еще неуверенной радостью; как наполняются прозрачными слезами усталые серые глаза. Заторможенно, словно во сне, она шагнула ему навстречу – а через мгновение, выпустив костыль, он уже сжимал ее в объятьях; до боли, до судорог в кистях, и она отвечала ему тем же. Все сомнения и страхи, которые он носил в себе, больше не имели значения.

– Не верю, – прошептала она; слезы бежали по ее щекам. – Глазам своим не верю. Докажи. Что это ты…

Он поцеловал ее в солоноватые губы со всей нежностью, на какую только был способен. Половина Орыжи смотрела в их сторону – но сейчас его это устраивало. Беон изумленно приподнял бровь; преподобный Терош Хадем скорчил лукаво-многозначительную гримасу. Кенек Пабал, сидевший неподалеку на бревне, отвернулся. Петер потемнел лицом и шагнул было вперед – но, напоровшись на взгляд Деяна, остановился, будто наткнулся на невидимую стену.

«Только посмей: убью, – мысленно пообещал ему Деян. – Будь ты ей хоть трижды брат: убью. Только посмей».

Несколько долгих мгновений они смотрели друг на друга; затем Петер опустил взгляд и отступил назад. Со слабой усмешкой он обратился к Беону:

– Такие дела, дед: чего только не случается.

Деян пригрозил скалящемуся Терошу Хадему кулаком и крепче сжал объятия, зарывшись лицом в пахнущие хвоей волосы; за зиму в них появились первые белые нити.

– Я вернулся. И больше я тебя не оставлю, – прошептал он. – Теперь ты мне веришь, Серая?

– Нет, Цапля. Все равно не верю, – смеясь сквозь слезы, ответила она, – и он поцеловал ее снова.

– III –

Людей вокруг собиралось все больше.

– Только не уходи надолго, Серая, – прошептал Деян и неохотно выпустил ее: дальше стоять так было бы неприлично; к тому же как-никак брата она не видела на полгода дольше, чем его. Не говоря уже о том, что, несмотря на поздний час, их возвращение наверняка оторвало ее от каких-то дел…

Эльма в последний раз мимолетно коснулась губами его щеки и с улыбкой ускользнула. Ее место тотчас заняла Солша Свирка, чья радость могла поспорить по неукротимости и разрушительности с ураганом.

– Ну, хватит, хватит, тетя Со! – бормотал Деян, пытаясь устоять на ногах. – Живой я, и буду живой, если не задушите…

Подбежали дочери Петера: это испытание было немногим легче.

– С возвращением, парень! – Беон, благодушно ухмыляясь, подал ему оброненый костыль. – Расскажешь, где был, что видел? Я бы послушал.

– Что было хорошего – расскажу, – обещал Деян.

К нему по очереди подходили соседи и знакомые: обнимали, хлопали по спине, жали руку, спрашивали кто о чем; с отстраненным удивлением он подумал, что многие в самом деле рады – невзирая даже на ту настороженность, какую не могли не испытывать по его поводу.

Не для всех встреча проходило счастливо: чуть в стороне женщины окружили Петера, расспрашивая того о судьбе сыновей, мужей и братьев. Иногда он качал головой – «не знаю», – но куда чаще, склонив голову, отвечал коротко; тогда кто-то плакал, бранился, кто-то молча уходил.

И сам Деян – вопреки голосу рассудка, твердившему о том, что лучшего нельзя было и желать – не чувствовал себя по-настоящему счастливым: он будто ухватил чужой кусок пирога на чужом празднике, куда явился без спросу, воспользовавшись чужим именем и лицом. Суета вокруг оглушала.

Со всей возможной вежливостью увильнув от Солшиных расспросов, Деян протолкался через толпу и подошел к бревну, на котором сидел Кенек; позади тотчас словно бы выросла преграда. Люди остались за ней, не желая подходить ближе.

Бревно было кривое, негодящее, точно как изувеченные каблуком Големова сапога скрюченные пальцы на правой руке Кенека. Сам он со спокойным ожиданием смотрел на подошедшего Деяна снизу вверх; его худое небритое лицо, утратив лоск, приобрело какую-то благородную суровость – тем паче странную для лица предателя. Густая седина в некогда черных волосах и изрезавшие кожу тонкие морщины придавали ему печальный и усталый вид.

«Альбут тоже был негодяй: но с ним ты не гнушался хлебать из одного котла, – напомнил себе Деян. – А скольких ты сам убил за одно лишь то, что на них были надеты другого цвета тряпки?»

– Здравствуй, Кен. – Он подал Кенеку левую руку.

– Деян. – Тот крепко сжал ее; в глазах мелькнули на миг – или только показалось? – изумление и благодарность. – Не думал, что снова тебя увижу. Но рад.

– В самом деле? – спросил Деян, садясь.

– Отчего бы мне не радоваться? – Кенек кривовато усмехнулся. – Наша старая подруга не позволила меня добить: но знать она меня не желает. А твой друг-священник доводит меня нравоучениями до горячки; но теперь есть надежда, что он снова займется тобой и оставит меня в покое.

– Господь смотрит за всеми, – сурово сказал подошедший Терош Хадем. – А в этой глуши я – глаза его.

– Хорошо, что только глаза! – Деян встал, чтобы обнять священника. – Как ты? Как семья?

– С Господней помощью, не жалуемся. Жена не дура: все понимает. – Терош пригладил поредевшую бороду. – А сам чего? По-волчьи смотришь, по лисьи лыбишься: никак, выучился шутить да любезничать?

– Не без того, друг. – Деян снова сел, отложив костыль и с наслаждением вытянув ноги. – Не без того.

– Большой мир всех меняет, – заметил Кенек.

Деян не нашелся что возразить.

– IV –

С четверть часа он просидел так, глядя вокруг, слушая и наблюдая, узнавая и не узнавая родные места. Все было знакомо – но все было по-другому, иначе, чем прежде; другим стал и он сам – и вряд ли преподобный Терош находил хорошими эти перемены: но ему хватало такта помалкивать.

Затем вернулась Эльма и, остановившись чуть в стороне, жестом поманила к себе.

– Ну, показывай: куда мне теперь податься, Серая? – спросил Деян, подойдя. – Слышал, будто вы теперь внизу живете: Голем оставил наследство.

– Так и есть. – Она взяла его под свободную руку; вдвоем они медленно пошли по тропе, ведущей через поле к Сердце-горе. – Такое дело, Деян… – вновь заговорила она, когда они дошли до опушки леса. – Малой обмолвился, будто ты сказал, что Голем погиб.