Волк в капкане (СИ) - Lehmann Sandrine. Страница 123

— Господи, до чего ты красивый, — прошептала она, и Отто подавил невольное раздражение — все эти восторги и охи-ахи его бесили, бесили, бесили, он это ненавидел, его просто уже тошнило от этих соплей в шоколаде! Но он, как обычно, не подал виду. И вообще, дело к полуночи, он знал, что пора заканчивать эту милую секс-вечеринку. Теперь он взял себе за правило: минимум за 12 часов до старта — никаких постельных подвигов. Ему нужно отдохнуть, восстановить силы и выспаться. Ева знала правила — она не оставалась у него на ночь, он предложил ей снять номер в небольшой гостинице рядом. В «А-розе», где остановился он сам, ее поселить было невозможно, да и… зачем? Он не собирался ничего с ней делать, кроме как несколько раз трахнуть. Он не водил ее ужинать, он не ночевал с ней в одной постели, почти не разговаривал — о чем? И еще… сегодняшняя ночь была последней. Больше они не увидятся. Если Ева собирается красоваться завтра с ним на трибуне победителей — ее ждет облом. И дело не в том, что она уже побывала на этой трибуне в Гармише в качестве девушки бронзового медалиста. Кстати, сегодня на контрольной тренировке Фло Хайнер сострил насчет переходящего приза. Отто спросил, не возражает ли Фло, а тот ответил, что ничуть, и добавил, что готов в свою очередь пригреть ту голубоглазую кошечку, которая раньше скрашивала досуг Ромми. Или ее уже подобрал Пелтьер? Отто молча натянуто улыбнулся в ответ и отошел. Нет, Ева ни под каким предлогом не будет стоять рядом с ним после финиша, чем бы не окончилась для него гонка. Это было место Рене, все еще, он никого другого не хотел видеть рядом с собой в момент хоть триумфа, хоть горчайшего из поражений.

Пора было спать, удовлетворенный Отто поднялся с кровати:

— Я в душ. Тебе пора, малыш. Прости, мне завтра рано вставать.

— Ладно, милый, — покладисто сказала Ева, томно потягиваясь. — Спи хорошо, я хочу завтра победителя. Ты ведь подаришь мне свою медаль, правда?

Ну ясно, губа у нас не дура. Медаль подарить! Вот прямо разбежался. Он не имел понятия, знает ли кто-то о том, что он подарил Рене медаль после победы в слаломе, но не собирался больше делать ничего подобного. Чтобы выиграть пару секунд на обдумывание дипломатичного ответа и скрыть очередную волну раздражения, он закурил тонкую сигару — накануне старта он отказался и от обычных сигарет. Наконец, выдохнув облачко ароматного дыма, он ответил:

— Ты что, малыш, нельзя. Меня в клубе съедят. Я даже у себя медаль не могу оставить.

На самом деле он не соврал, медали действительно хранили в клубе или национальном отделении федерации, просто он был Ромми, и ему очень многое сходило с рук. Сошло и то, что он подарил медаль своей девушке на день ее рождения.

— Как жаль. И ничего нельзя придумать?

Отто изогнул уголок рта в насмешливой улыбке:

— Спокойной ночи, детка.

Она и так уносила в своем жадном клювике стартовую майку с сегодняшней контрольной тренировки (стартовый номер 2), хватит и этого с нее. Традиция соблюдена — фанатка заполучила что-то из обмундирования переспавшего с ней спортсмена, а он не расстался ни с чем, ценным для себя: волки сыты, овцы целы. Майка — не медаль, контрольная тренировка — не сама гонка, хотя он и выиграл сегодня, снова убедившись в том, что Штрайф — это его трасса.

Ева начала одеваться, Отто, зажав сигару в зубах и щурясь от дыма, обмотал белое пушистое полотенце вокруг бедер, щелкнул пультом дистанционки телевизора и подцепил колечко на крышке запотевшей ледяной банки «Штигля». Легкое шипение, первый благословенный глоток. Ему уже не терпелось, чтобы Ева ушла — тогда он бы успел посмотреть по телику трансляцию с Аустрэлиан опен под первую и последнюю банку пива на сегодня. Никакого алкоголя перед стартом. Дело даже не в медкомиссии — никакой анализ не покажет по прошествии полусуток, что парень весом в 90 кг вылакал 0,33 пивка. Просто ему нужна безупречно ясная голова.

— А ты распорядишься, чтобы меня пропустили к тебе на трибуну? — спросила Ева. Отто был готов к этому вопросу, но все равно в очередной раз подавил раздражение. Ведь она знала с самого начала свое место, но все равно пытается заступать черту. Девушка на трибуне сборной, а тем более на трибуне победителей — заявка на достаточно серьезные отношения, они оба отлично об этом знают. Пусть Флориану Хайнеру и хватило глупости вытащить подстилку под камеры, Отто этого делать не намерен в любом случае. Впрочем, дипломат Ромингер и сейчас сгладил углы. Он принял тот ужасно огорченный и пристыженный вид, который ему так хорошо удавался и которым он обманул Рене, сообщая ей о том, что она не едет с ним в Америку, потому что они вовремя не позаботились о визе:

— Сожалею, малыш. Конечно, мне бы хотелось, чтобы ты поболела за меня. Но понимаешь, это было бы ошибкой для нас обоих.

— Но почему?!

Он опустил глаза со смущенным и расстроенным видом:

— Малыш, пойми меня правильно. Я швейцарец, и мои фаны ждут от меня, что моя девушка тоже будет швейцаркой. Да и тебе, наверное, у себя дома не стоит переходить на сторону противника. Ведь правда?

И опять он был недалек от истины. Взаимная лояльность горнолыжников и их болельщиков иногда давала трещины, где дело касалось двух стран, для которых горные лыжи — приоритет номер один, самый главный вид спорта и национальная гордость. Скрытая (а иногда и открытая) конкуренция швейцарцев и австрийцев так или иначе давала о себе знать, и стоило все же учитывать и это. Допустим, Хайнер в Венгене не волновался по поводу рыжей фигуристой швейцарки Хайди, и Ромингеру сошла бы с рук связь с австрийкой, тем более, с такой красавицей, как Ева, но он просто в очередной раз воспользовался неким фактом в выгодном для себя свете.

Ева нахмурилась — она рассчитывала покрасоваться рядом с ним на трибуне, похвастаться своим трофеем, засветиться рядом с его успехом, но он отказал ей. Она даже не понимала еще, что все уже кончилось.

— Милый, но я так хотела бы разделить с тобой…

— Я тоже хочу этого, детка, но мы должны вести себя благоразумно. Потом обязательно отметим, если будет, что. Хорошо?

Ева неохотно кивнула и наконец-то ушла. Отто допил пиво, полюбовался на Габриэлу Сабатини, которая, как обычно, продула Штеффи Граф, и лег спать.

Отто Ромингер выиграл гонку, обогнав Айсхофера на 0,77 и Граттона на 0,86 секунды. Хайнер сошел с трассы аккурат в «Мышеловке» — до этого у него не было ни одного зеленого отрезка. Ноэль, как это часто с ним бывало, рисковал на всю катушку, кое-где неоправданно сильно, но трассу прошел с вполне приемлемым для себя четырнадцатым результатом. Они с Отто давно уже помирились, тот холодок отчуждения между ними исчез. Оба понимали, что девчонок полно, а настоящий друг встречается один раз в жизни, да и то не каждому. Ноэль видел, что Отто все еще тоскует по Рене, и пытался пару раз вправить ему мозги, но ничего не вышло, и он отступился. Только перестал называть Ромингера жабенышем — теперь Отто у него стал земноводным.

А Рене за него болела. О, как она гордилась им, когда он победил на Лауберхорне! И сейчас снова свернулась под пледом перед телевизором, чтобы посмотреть, как ее великолепный Отто завоевывает очередную золотую медаль. Она смотрела на экран со смесью любви и обиды, восхищения и горечи, она так сильно любила его, а иногда почти так же сильно ненавидела. Как, почему он мог причинить ей такую боль, ведь он обещал, что никогда не сделает ей больно! Но она не могла отвести глаз от трансляции, ребро золотой медали, которую он подарил ей в Кран-Монтане, впивалось в ее ладонь, и, когда он ворвался на стадион в Расмус-ляйтен, а табло зафиксировало первое место, она восторженно закричала.

Жены и подруги рядом с призерами — Таня рядом с Эйсом, Мариан — с Филиппом, а Отто был один. Понятно, что он мог бы вывести с собой на трибуну любую королеву красоты, но почему-то Рене казалось, что он не делает это из-за нее. Она была последней девушкой, с которой он разделял свой триумф после финиша. Почему так? Рене не знала. Возможно, это часть какой-то его очередной игры, какой-то сложной и недоступной ее уму стратегии, да и плевать — Рене чувствовала, что это связано с ней, и только с ней, и это понимание чуть-чуть, но все же утешало. Но главное счастье, которое подарил ей Отто, теперь всегда было с ней, принадлежало пока ей одной, и она прошептала, поглаживая животик: