Царь (СИ) - Оченков Иван Валерьевич. Страница 84

— Что вы на меня так смотрите? — глухо спросил канцлер.

— Вам не следовало так разговаривать, с герцогом, — выразил всеобщее мнение Гонсевский.

— Я знаю, — тяжело вздохнул тот в ответ, — но он меня вынудил.

— Верно, вы сделали ровно то, что он хотел. Вы оскорбили его в присутствии множества людей, после того как он великодушно и благородно вернул нам тело пана гетмана для погребения. Теперь он в своем праве.

— Вы думаете, он пойдет на крайние меры?

— Это война, пан канцлер, в ней не бывает крайних и не крайних мер.

— Но мы — послы!

— Нет, ясновельможный пан, мы вели подкрепление к войску покойного гетмана. У нас укрылся после поражения раненый королевич. Герцог ясно дал нам понять, либо мы послы и принимаем его требования, либо мы воюем и вае виктис [60].

— Паны сенаторы, — окликнул их командовавший почетным караулом ротмистр, — прошу прощения, что прерываю ваши милости, но московиты отпустили нескольких наших.

— Кого наших? — Не понял Гонсевский.

— Ну, я хотел сказать, пан рефендарий, нескольких пленных шляхтичей.

— Приведите их сюда, — велел Сапега.

Повинуясь приказу, караульные скоро подвели к сенаторам нескольких человек, в некогда нарядных, но теперь совершенно оборванных одеждах.

— Кто вы, панове?

— Вы не узнаете меня? — глухо спросил самый молодой из них, поправляя повязку на лбу.

— Пан Адам Казановский? — С трудом узнал его канцлер.

— Да, это я, а также пан Бартоломей Ленцкий и пан Юницкий.

— Откуда вы?

— Из московитского плена, как видите. Герцог сказал, что королевич Владислав очень плох и, возможно, ему станет легче, если он увидит меня. Поэтому он любезно…

— Черт бы побрал этого мекленбургского дьявола и его любезность! — Не выдержав заорал канцлер. — Сначала он пообещал угостить нас ядрами из своих пушек, а теперь проявляет милосердие к раненому королевичу.

— Он и вправду так плох? — Встревожено спросил Казановский.

— Все в руках божьих, — вздел руки к небу Новодворский, — а скажите, пушки герцога и вправду так страшны, как о них говорят?

— Ваше преосвщенство, — выступил вперед Ленцкий, — я служу уже много лет и дрался с немцами, турками, шведами и, конечно же, московитами, но никогда не видел ничего страшнее. Не знаю, какой демон научил герцога и его людей этой премудрости, а только если они примутся за ваш лагерь хорошенько, то он и часа не продержится.

— Как вы попали в плен?

— После поражения нашего войска под Можайском, мы отходили к Литве, но на нас обрушился этот проклятый перебежчик Валуев. Нас было почти тысяча и никому не посчастливилось уйти. Я лишь чудом выжил.

— А вы, — обернулся Гонсевский к Юницкому.

— Я отступал в отряде пана Казановского старшего, возглавившего войска после смерти Ходкевича и исчезновения его высочества. Мы уже почти добрались до Литвы, как нас перехватили войска Прозоровского.

— Кому-нибудь удалось уйти?

— Не знаю, я был ранен в самом начале дела, и не видел чем все кончилось, однако слышал от московитов, что какой-то части наших жолнежей удалось спастись и добраться до границы. Там стоит отряд Храповицкого, и они не рискуют соваться слишком уж близко.

— Пан Якуб верен себе, — хмыкнул канцлер, — обещал, что не выступит против герцога и стоит на рубежах. Ладно, ступайте в лагерь, господа, вам надо отдохнуть.

— Шах и мат!

— Вы что-то сказали, пан Гонсевский?

— Шах и мат, — повторил рефендарий с мрачным видом.

— О чем вы?

— Вы не играете в шахматы, пан канцлер?

— Играю, но при чем тут это!

— Иоганн Альбрехт, или как там теперь его зовут, поставил нам шах и мат.

— Каким образом?

— Если бы эти трое были больны чумой, они нанесли бы куда меньше вреда.

— Да почему? Вы говорите загадками!

— Никаких загадок, пан канцлер, просто не пройдет и часа, как даже последний кашевар в нашем лагере будет знать, как смертоносна мекленбургская артиллерия и, что все наши войска уничтожены московитами. Никакого боя завтра не будет, ибо наши же жолнежи потащат нас к герцогу заключать мир.

Закончив переговоры, я направился в наш лагерь, где тут же приказал собраться всем командирам полков. Те, впрочем, ожидали моего вызова и вскоре собрались.

— Что у тебя Рутгер? — Без лишних предисловий, обратился я к Ван Дейку.

— Пушки готовы, припасов к ним довольно, — лапидарно отозвался голландец.

— У тебя Анисим?

— Все готово, государь, — хитро ухмыльнулся Пушкарев, — как солнце сядет, разожжём столько костров, что ляхом небо с овчинку покажется. Подумают, что вся ногайская орда к нам на помощь пришла.

— Корнилий?

— И мы готовы, ваше величество, — поклонился мой бывший телохранитель, — ни одна мышь не проскочит.

— Угу, королевич с этим проклятым ксендзом немного крупнее мышей, но проскочили!

— Меня здесь не было, — пожал плечами Михальский.

— Не гневайся, государь, — пробасил Вельяминов, — на свою беду сюда Владислав пробрался. Ладно ведь все получилось.

— Может и так. Про запорожцев вести есть?

— Есть, как не быть! Прорвались проклятые через засечную линию и хотели уже дальше идти, да прослышали про то, как ляхи под Можайском оконфузились, да и встали.

— Выжидают, чем дело кончится?

— Конечно! Это же такое крапивное семя, хуже татар.

— Хуже, не хуже, а просто так их отпускать нельзя.

— Позволено ли мне будет спросить ваше величество, — подал голос Корнилий, — что вы хотите предпринять?

— Сам не знаю, — пожал я плечами, — надо бы и поучить панов-атаманов, чтобы в другой раз и носа не казали в нашу сторону. Однако так, чтобы не переусердствовать. И лучше всего, что бы брат мой Сигизмунд, а также все сенаторы в Речи Посполитой были уверены, что казаки их предали и со мной сговорились.

— Раз так, — усмехнулся Михальский, — то и делать ничего не надо. Сейчас в Польше начнут решать, кто же виноват в поражении и лучшей кандидатуры, чем Сагайдачный им не найти.

— Ты думаешь?

— Конечно, казаки ведь для большинства магнатов и шляхтичей как кость в горле. Особенно когда стоит мир. Вот если случается война с турками или татарами, тогда про них вспоминают, дают им льготы, расширяют реестр, а как только гроза проходит — тут же забывают про свои обещания.

— Это верно, — поразмыслив согласился я, — самих себя обвинить не с руки, а вот Сагайдачного, за то что не поспел к сражению, в самый раз.

— Может его к нам переманить, — прищурился Пушкарев.

— Нет уж, — засмеялся я, — хватит с меня одного прохиндея!

— Грех тебе так говорить, царь батюшка, — состроил умильную рожу Анисим, — уж я ночи не сплю, все думаю, как твоей царской милости услужить.

План наш полностью удался. Едва занялся рассвет, из польского лагеря прискакали парламентеры, уведомившие мое царское величество, что ясновельможные паны-комиссары согласны на все мои условия и готовы подписать мирный договор. Польско-Литовская сторона соглашалась вернуться к довоенным границам и вернуть все захваченные ранее русские земли. За мной признавался царский титул, а в договоре вместо привычной для поляков Московии было написано — Русское царство. Согласны они были на обмен пленными, а также контрибуцию. Последняя была заявлена как компенсация за похищенные из Кремля ценности. Правда, Александр Корвин Гонсевский клялся, что среди вывезенного в Польшу имущества не было шапки Мономаха, но взамен, они соглашались уступить "Московскую корону" изготовленную для Владислава. После заключения мира, мы еще раз встретились с ним. Королевич был все еще плох, хотя его состояние, по словам О´Конора, внушало куда меньше опасений, нежели при первом визите.

— Прощайте, кузен, — сказал я лежащему в кровати королевичу, — надеюсь, в другой раз мы встретимся в более приятной обстановке.

— Как знать, — отозвался он слабым голосом, — может в следующий раз, я буду более удачлив.