Изнанка судьбы - Лис Алина. Страница 39

Потом он сидел, баюкая ее на руках, как ребенка. Пока из-за холма не донеслись крики ужаса. Тогда Джованни встал и пошел им навстречу.

Умирать, как он тогда думал.

Франческа

Тишина. Безмолвие пожарища. Смрад поля боя, усеянного трупами. Они не отзываются во мне ничем.

Пустота. Пустота вовне, пустота внутри, холодное безмолвие заснеженной пустыни. Ни мыслей, ни эмоций, ничего, кроме молчания. Руки все так же сжимают рукоять, пальцы свело до боли. Кровь застывает, стягивая кожу пленкой. Тщетно я пытаюсь разжать хватку — кажется, что кинжал врос в плоть.

Только что по площадке плясал черный свистящий ветер в просветах лиловых искр и молний. Вминал, уродовал тела культистов. Облизывал пространство рядом, всякий раз проходя в волоске от меня. Я кожей чувствовала его убийственное дыхание и знала каким-то неведомым, но безошибочным, пришедшим извне знанием: его прикосновения — не смерть, но участь стократ более зловещая. Земля, камень и, кажется, сама реальность плавились от прикосновений смерча, превращаясь в нечто невообразимое.

Это было ужасно. Отвратительно, жутко, чудовищно.

Но я не боялась. Не осталось сил бояться, желать или даже думать.

Все было… слишком. Больше, чем способен вместить человек.

Когда ветер ушел — шагнул за пределы менгиров, отправился гулять по долине, бросив пожеванные, искореженные останки бытия, — остались только я и молчание.

Мой взгляд падает на девочку рядом. Она без сознания, но выглядит невредимой.

И такой беспомощной.

Мысль о ней враз придает силы. Я вспоминаю про кинжал.

Кинжал — это свобода.

Расцепить пальцы удается не с первого раза. Зажав рукоять коленями, я перепиливаю путы на руках, разрезаю ремни на ногах и ползу к ребенку на четвереньках — вставать нет сил.

Ее лицо белее листа бумаги, и она дышит нервно и часто, но жива — хвала богам, жива. И невредима.

Я кладу ее голову себе на колени, обнимаю малышку за худенькие плечи и шепчу успокаивающую ласковую бессмыслицу. Не для нее — она без сознания и не может слышать. Но звук собственного дрожащего голоса успокаивает.

Мне не унести ее отсюда в одиночку.

— Проснись, — в отчаянии прошу я прерывающимся от слез голосом. — Пожалуйста, маленькая! Мне не справиться одной.

Был бы здесь Элвин…

Эта мысль отзывается привычным приступом тоски. Потому что Элвина нет. Уже десять лет, как его нет рядом. Я сама прогнала его и десять лет не знаю, где он, что с ним и вернется ли.

Словно услышав мои мысли, ребенок распахивает глаза. Из глазниц на меня смотрит лиловый сумрак.

— Твой лорд сам вписал себя кровью в книгу Судеб, — пусть губы девочки почти не шевелятся, звук разносится над площадкой храма, набатом звенит в пустых сумрачных небесах. — Предназначение призовет его, но это будет еще не скоро. Сейчас он слишком далеко ушел и не может вернуться сам. Если и вправду любишь своего Стража — стань ему якорем. Я помогу.

— О чем ты, милая… — я осекаюсь, понимая, как нелепо звучат мои слова в адрес этой… этого…

Лиловая тьма в ее глазах смотрит всезнающе и равнодушно, и меня пронзает странное ощущение, что существо в моих объятиях только притворяется человеческим ребенком. Сила, которая говорит ее устами, не кажется злой, только безгранично чуждой своим пугающим могуществом.

— Ушедшего в безвременье не нагнать, но Страж предназначен мне, в моих силах позвать его. Он сможет найти дорогу сквозь любые туманы и всегда будет возвращаться, — продолжает она. — В уплату ты дашь клятву молчания и никому никогда не расскажешь о том, что видела в этот день.

Этот разговор — безумие. Все вокруг — безумие, тяжкий сон, бред, порождение больного разума.

— Хорошо, — соглашаюсь я, потому что нет сил спорить. Покорно повторяю за ней слова клятвы. И добавляю, робко: — Ты знаешь, как нам выбраться отсюда?

— Дождись брата, — ее глаза закрываются, и на руках моих снова лежит невинное дитя. Тяжко дышит, ворочается, как ребенок, которому снится дурной сон. Грязные потеки от слез на конопатых щечках, обиженно надутые губы.

Я сижу над ней и стерегу ее покой.

Когда на холм поднимается Джованни, я не удивляюсь. Я не удивляюсь больше ничему. Встреча после десятилетней разлуки буднична, словно мы расстались час назад.

Магия ошейника защитила меня от неумолимого времени. Меня, но не брата. Он стал мужчиной — невысоким, крепким, полным опасной силы.

Я жду расспросов, презрения, обвинений во лжи и в пособничестве культистам, но Джованни верит моему рассказу сразу, избавляя от необходимости кричать и доказывать.

— Инферно потухло, — голос брата звучит глухо, а лицо бледно. Не будь я так измучена, я бы засыпала его сотней вопросов, выясняя, что с ним случилось и как он здесь оказался. — Надо уходить, Фран.

Он наклоняется и бережно берет девочку на руки. Та доверчиво кладет рыжую головку на плечо и всхлипывает. По губам брата плывет нежная улыбка, которая удивительно его красит.

— Культисты сделали с ней что-то, — пытаюсь я предупредить его вопреки данной клятве. — Она… странная, Джанни. Не в себе. И я боюсь, что они могут попытаться снова…

И почти отшатываюсь — такая ясная, яростная сила вспыхивает в его глазах.

— Пусть попробуют, — его слова звучат не как угроза, но как клятва.

Джованни

Когда-то бесконечно давно, несколько жизней назад, в Ува Виоло на карнавал приехала гадалка. И маленький Джованни, замирая от ужаса и восторга, заглянул в ее шатер. Во вспотевшей ладони он сжимал горсть медяков, выданных матерью на праздник.

Гадалка денег в руки не взяла. Кивнула небрежно на разложенный цветастый платок — туда сыпь. И разложила засаленные, с обкусанными углами карты.

До сих пор Джованни помнил ее руки цвета темной глины, с кривыми желтыми ногтями, порхающие над выцветшими прямоугольниками. В шатре было душно, свечи воняли прогорклым жиром. В их дрожащем свете казалось, что фигурки на картах двигаются. Лилось вино из кубков, танцевали девы, умирал пронзенный десятком мечей рыцарь, чуть раскачивался подвешенный за ногу юноша, разили молнии в небесах, и летели вниз с башни тела обреченных воинов.

Гадалка нагадала странное. Не счастье-удачу и не беды-горести, от которых она одна только и может спасти — ай, позолоти ручку, яхонтовый, расскажу как. Нет. Женщина долго вглядывалась в картинки, щурила чуть раскосые глаза, а потом пообещала Джованни четыре жизни и четыре смерти.

Сейчас Джованни озолотил бы гадалку. Тогда он почувствовал себя обманутым.

Бастард. Наследник герцогства. Беглец, ставший дознавателем Храма.

Три жизни. И три смерти.

Дознаватель погиб в холмах Роузхиллс вместе с Адаль. Вместо него появился патер Джованни Вимано. Тот самый, который нашел в роще потерявшую сознание дочь графа и принес ее домой.

Войти в доверие к няньке, а потом и к Ванессе оказалось несложным. Строго говоря, он и не был самозванцем. Любой дознаватель — элитный воин в божественном войске.

Графство Сэнтшим — мирное местечко. Арендаторы, лесорубы, вилланы, вольные йомены. Джованни научился жить бедами и заботами этих людей. Принимал исповеди, проводил службы в храме — благо подготовка дознавателя включала доскональное знание молитв и обрядов. Выступал судьей в несложных бытовых спорах, мирил супругов, был благодарным и сочувствующим слушателем излияний графини.

Все ради Элисон.

Была надежда, что со временем действие обряда ослабнет, а то и вовсе сойдет на нет.

Не ослабло. Что бы ни сделали культисты тогда с девочкой, оно продолжало жить в Элисон. Джованни знал, чувствовал темную ауру, словно плащом укрывавшую малышку. Иногда ему снились кошмары — уродливая, бесформенная тень прорастала сквозь тело ребенка, выпрастывая на все стороны света гигантские черные щупальца, чтобы охватить мир. Он просыпался в холодном поту и долго лежал, слушая, как шумит за окном унылый альбский дождь или поет метель.