Огольцы (СИ) - Буйтуров Всеволод Алексеевич. Страница 4

— Так вновь взять в полон и к моему шатру гуртом доставить!

— Не вели казнить, Владыка! Пытались бранью на них идти. Они и ухом не ведут: табуны Кобылиц Боевых пускают, а те противника (то есть нас — задушенным шепотом добавил Визирь) просто грызут и топчут, да копытами в землю вбивают. И странно — покойников наших эти бабы падали не бросают, а в курганы высокие хоронят. Еще едой, питьем и оружием для загробного путешествия те курганы обеспечивают.

— Чушь! Где это видано, чтобы побежденного воина в последний путь за счет врага обряжали. Да приданное похоронное выделяли?

Сапог, только что заботливо вылизанный Визирем от рыбьей чешуи, больно ткнул царедворца в ноздри. Потекла кровь. Побитой собакой отполз старик-вельможа в тень чахлого кустика, накрыв голову бурнусом, чтобы не демонстрировать свои страдания, тихо и горько плакал. Кровь, смешиваясь со слезами и смывая дорожную пыль, рисовала на морщинистых щеках причудливые узоры. Он так любил Владыку! Как же ему объяснить, что вершится нечто уму непостижимое. И он, Визирь, совсем в этом не виноват!

Сами Боги прогневались на Тугарина и все его племя. Единственное спасение — бежать под покровом ночи от этих страшных женщин. Единственное спасение. Дикие воительницы даже в бой вступать не будут — пошлют свои жуткие стада Боевых Кобылиц. Потом курганы богатые воздвигнут. Вот и нет больше племени Тугарина Змеевича…

Тут надо лазутчиков надежных засылать. Разобраться, кто в этом бабьем племени верховодит. А потом и управу на них искать.

Подгорная улица

Славилась Подгорная улица своими складами, лавками, мастерским…и питейными заведениями. С утра до ночи пьяные песнопения перемежал неофициальный гимн улицы:

Эх, Подгорна ты Подгорна,

Широкая улица!

По тебе никто не ходит,

Ни петух, ни курица!

Если курица пройдет,

То петух с ума сойдет!

Некоторые гуляки, помотавшиеся по свету, правда, утверждали, что песенку про Подгорную улицу поют везде, где такая наличествует. Ну, нам только про Чумск доподлинно известно.

Дурная слава была у Подгорной. Ходили слухи, что опившихся необычного вкуса пьяного зелья, которым издревле славились заведения Подгорной улицы, часто больше уже никто не встречал.

А если и встречал…то вчера еще богатые и важные торговые гости как-то в один-два дня превращались в забулдыг с безумными глазами, просящих полушку на чарку самой дрянной браги.

А вот большая часть незадачливых выпивох, посетителей Подгорной улицы, исчезала навсегда.

И опять не совсем верно!

По прошествии длительного времени некоторые из них объявлялись в Чумске важными сопровождающими богатых дам в изумительных нарядах, расшитых серебром и бисером.

Дамы торговали лошадьми невиданной породы. Были те лошади пригодны и к верховой езде, и к экипажу.

А коли возникала нужда, могли становиться грозным войском. (Только таких на торги не выставляли. Выставляли просто невиданной красоты животных. Про лошадей-воинов посторонним знать было незачем).

Управлять этой грозной силой боевых лошадей могли лишь те самые вельможные дамы, отдававшие животным команды на каком-то неведомом отрывистом языке, который был понятен лишь лошадиному войску. В наездниках такая воинская сила не нуждалась. Оружие и броня противников совсем не смущали четвероногих воительниц.

Торговые гости из бывших исчезнувших пьянчуг никакой власти над стадом невиданных животных не имели. Могли лишь властвовать над Девками-Лошадницами, тоже находившимися в подчинении, а точнее в рабстве у богатых Лошадниц. Вот через Девок могли вчерашние господа передавать кобылицам некие таинственные команды. Но как оно там на самом деле, об этом позже.

Со спутницами своими — хозяйками крупных речных судов и лошадиных табунов вели себя сопровождающие их мужчины не как компаньоны. Скорее, как слуги.

В день лошадиных торгов съезжались все платежеспособные представители окрестных племен. Хозяйки живого товара требовали расчет доселе невиданный в этих краях: десятину веса лошади в золотом песке или самородках. Либо старших дочерей и сыновей покупателя в вечное услужение и обучение. Дети должны были иметь совершенное здоровье, привлекательный внешний вид. Тогда можно было сторговаться.

Само собой возвращение детей в семьи не рассматривалось ни на каких условиях. Даже если отчаявшийся отец находил неожиданно золотую жилу и предлагал за выкуп наследника двойной или даже тройной вес от первоначальной цены.

Больно ценным был товар.

Больно было отдавать за животных собственных детей.

Больно было жить весь век с такой утратой…

Больно хороши были лошади.

Непревзойденными были их рабочие качества.

А спорить с владелицами животных было бесполезно — мигом где-нибудь за окраиной Чумска организовывался богато украшенный могильный курган. Власти молчали. Жалоб от населения не было.

А кто такой Сермягин?

Торговый гость Иван Сермягин, весь род которого искони увлекался разведениям лошадей, вроде бы к лошадиным торгам отношения не имел. Лесом торговал. Гонял плоты по Матери Реке аж до самой Могучей, а по Могучей реке чуть ли не до Студеного Моря доходили его плотогонные флотилии.

Однако он единственный держался на равной ноге с Лошадницами. Мог даже некоторые мужские вольности позволить. Правда, больше для форсу. За каждый щипок-хлопок женской мякоти получал он немедленно нежной ручкой зуботычину, тяжелее свинцовой. Это вроде обмена дружескими приветствиями было: зуба лошадницы у Ивана ни одного не выбили, он на филейке лошадниц ни одного синяка не оставил.

Заезжие европейские купчины, стуча кружками, дружно смеялись, глядя на такой обмен любезностями:

«Варварский хьюмор! Шютка ист! Рюсски баба любит свой мужик морда бить, а он ей окорока щипать. Варварский любовь! Не понимают романтик!»

А Ванька Сермягин по Европам довольно покатался. В Сорбонне учился. Мечтал художником стать. Мансарду снял, краски количество просто пугающее перевел. Даже продать пару картин удалось. Беда, умел Иван изрядно рисовать только лошадей. Всех мастей и всех пород. Хоть сейчас в любой ветеринарный либо коневодческий фолиант вставляй такую иллюстрацию.

В один день оборвалось в душе Ивана изящное стремление к живописи. Предложил хозяин мясной лавки изобразить лошадку в разрезе. Незадолго до этого бычка, пополам распиленного, Иванов сосед по мансарде уже изготовил на холсте, за хорошие деньги.

Дурно стало Ивану Сермягину от анатомическо-бакалейного художества. Холсты порвал, краски и кисти в Сену бросил. Что делать?

В такое вот смутное и тяжелое время духовного поиска его нынешние хозяева и приметили. Втолковали кое-что, поучили. Обещали, выражаясь на иностранный лад, «карьеру» великую.

А было так.

После завершения «периода изящных искусств» в биографии Ивана, делать ему стало совершенно нечего. Чуть-чуть деньжонок из тех, что выручил на продаже двух своих полотен, пошедших в итоге на вывески постылой бакалеи и кабачка, специализировавшегося на подаче «сарацинских блюд из конины по оригинальным мавританским рецептам». О-о-о-о! Ну, оставалось еще немного на обеды, даже с вином. А дальше что? Опять же мучительный вопрос: «Что делать?»

Тогда-то в Париже на ярмарке свел Сермягин знакомство с Лошадницами. Те его в испытание взяли. Гоняли, как будто он и сам не мужик, а конь.

Познакомила главная Лошадница, контесса Валькитьяни, Ваньку с тройкой сорвиголов-мушкетеров Атосом, Портосм, Арамисом и совсем еще юным их дружком д^,Артаньяном, тоже метившим в мушкетеры и мечтавшем о военной карьере. Ни больше ни меньше, хотел до маршала дослужиться.

Байка, истина ли, положили бабы своему выученику окончательное испытание: заставили Ваньку Ламанш туда-обратно в бурю без перерыва переплыть, держась лишь за склизкое бревешко. Да при этом какие-то подвески королевы от герцога Бэкингема доставить

У самого берега без пяти минут мушкетер д^,Артаньян из рук, околевающего в ледяной воде Ваньки подхватил кошель с теми подвески на кончик шпаги. Шляпой по всей форме церемониально взмахнул: «Мерси боку!» И прямиком в Версаль с Констанцией лобызаться.