Вампир (Магическая новелла) - Лермина Жюль. Страница 8

— Так, значит, ваша жена безжалостно вас покинула? Она оставила семейный очаг, не позаботившись о дочери?

Он наклонил голову.

— И не приезжала повидаться со своей дочерью?

— Никогда.

Я уловил в нем затруднение; мне показалось, что он лжет.

Задав несколько вопросов медицинского характера, я узнал средства, рекомендованные врачами. Диагноз колебался, как и всегда в неопределенных случаях; однако, я понял, что все возможные средства были испробованы.

— Идем! — сказал я ему.

Он рванулся с места, будто желая броситься в мои объятия. Мы вышли. Его карета стояла у подъезда, но, так как он жил близко, я предложил ему идти пешком.

Ливрейный лакей отворил нам калитку. Это было немного странно для маленького городка. Парк, окружавший его дом, поражал богатством зелени. Перед дверью дома я остановился, наклонясь к Ламберту:

— Одно слово. Говорит ли с вами ваша дочь о матери?

Он отвечал ворчливо:

— С какой же стати, если она ее не видела?

— Что вы сказали ей о своем одиночестве?

— Сказал, что эта женщина умерла.

Он произнес слова «эта женщина» с такой злобной неприязнью, что мне стало жутко. Он имел вид покинутого, обманутого мужа. Мог ли я его подозревать в преступлении? Мать, бросившая на произвол судьбы своего ребенка, заслуживает меньше сострадания, чем падшая женщина.

Христос такую не приподнял бы с земли, как грешницу.

Не стану распространяться об отделке комнат; все было прихотливо и дорого, но совершенно лишено всякого вкуса.

В комнате, обитой белыми обоями, в устроенном заботливо уютном гнездышке, какое только мог вообразить избалованный вкус парижанина, бледная молодая девушка с темными волосами сидела, откинувшись назад, на высоком стуле. Ее глаза были закрыты, она казалась спящей, ничего не слышащей. Освещение комнаты было редкостное, великолепное, воздух чистейший, но в ней недоставало того, что дает жизнь: ласки, счастья.

Ламберт наклонился к дочери и тихо позвал ее:

— Мария!

Она спокойно открыла глаза и улыбнулась отцу слабой улыбкой умирающей. Отец взял ее бескровную руку и поднес к своим губам.

— Это… друг, который хочет говорить с тобой… он человек ученый, очень ученый!

Мария взглянула на меня чудесными, глубокими голубыми глазами, но странными до сердечного ужаса: это были глаза слепой, с пустым безразличным взглядом, хотя она прекрасно видела.

— Садитесь, пожалуйста! — пригласила она меня.

Ее голос также поразил меня: он был таким же пустым, лишенным звучности.

Я сел и взял ее руку. И вновь у меня возникло странное впечатление, что существо, находящееся передо мной, есть только оболочка, пустая раковина, сверток без содержимого.

Самое внимательное исследование не показало мне никакой аномалии в организме, ни одного симптома, сопровождающего анемию или сухотку. Состояние ее легких опровергало всякое предположение о чахотке. Больная не жаловалась ни на одно болезненное ощущение и лишь сказала мне:

— О! Я знаю, что вы хотите узнать… Но у меня ничего не болит. Недостает мне лишь жизни!

Жизни! да, она была права: именно этой невыразимой силы, невидимой, но реальной, этой мощной волны жизни, неведомо откуда приходящей, недоставало в этом нормальном организме.

Она мне объяснила, что, будучи маленькой, она чувствовала себя гораздо более крепкой; но далее, с каждым годом, силы ее все более и более слабели, резерв истощался, не имея нового притока.

— Что вы хотите, — добавила она, — при рождении во мне было мало жизненной силы, — вот и все.

Она говорила это безропотно, своим пустым голосом, лаская меня своим пустым, безжизненным взором.

Жизни! жизни! Но как открыть этот неисчерпаемый резервуар природы, чтобы взять хоть одну каплю, нужную для оживления этого нежного с издании? Несчастный, тупой врач, что ты сделаешь с твоим многолетним запасом знаний, всегда бессильных! Ты выдумал перегонку крови, и ты гордился! Но кровь дает лишь пищу для жизни, а не создает саму жизнь!

Жизнь! Он был миллионер, этот Ламберт, и он отдал бы последний луидор, чтобы добыть хоть один атом этой жизни!.. И после этого смеются над алхимиками, который стремились к верной цели!

Что я мог ответить отцу на его вопрос? Мне было стыдно моего бессилия, и я отделался тем, что с первого раза нельзя все выяснить, что, собственно, нельзя терять надежды — и тому подобным вздором.

Но когда этот человек сжал мою руку, впиваясь в меня благодарным взглядом и веруя, что возможно выздоровление, я чуть ему не крикнул:

— Бей меня… я лгу! я лгу!

Как полоумный, прибежал я домой, чтобы скрыться здесь с моим бессильным невежеством… Я показал кулак библиотеке в моем кабинете — от чтения этих книг академия нетерпеливо ждала капитального вклада в науку.

И я, большой медик, известный, популярный, признанный, упал в кресло, задыхаясь от рыданий!.. На моих глазах умирало молодое существо, и я ничего не мог сделать, чтобы его спасти!

Заранее я знал исход и все-таки хотел бороться. Целую неделю я приходил к больной, сидел подолгу с ней, как родственник, строил догадки, старался заглянуть ей в грудь и в череп, чтобы узнать причину слабости, и только слышал от нее одно:

— Я знаю, я знаю… жизни мне недостает.

На восьмой день я потерял всякую надежду; организм быстро разрушался. Я видел ясно — и в этом была единственная привилегия моей учености — что в медицине нет ни единого средства, чтобы отодвинуть смерть хотя бы на шаг.

Я почти признался в этом отцу. С искаженным лицом он скрипел зубами и кричал:

— И вы, как все! И вы, как все!

Я убежал за город в поле. Я громко сетовал на немую природу, глухое небо, сияющую кругом жизнь, я проклинал их невозмутимое спокойствие!

В полночь, когда я вернулся домой, служанка встретила меня словами: «Наверху вас более трех часов дожидается дама!»

— Дама! Не принимаю никого!..

И вдруг на лестнице предстала темная фигура с белеющимся лицом и светящимися глазами; и, не зная зачем, я сказал:

— Вот и я! простите, мадам, вот и я!

Я вошел по лестнице, предшествуемый незнакомкой, в кабинет и инстинктивно запер дверь.

Взяв с бюро лампу, я поднял ее вровень с ее лицом. Это была сильная брюнетка с матовым лицом и высоким лбом, из-под которого глаза сверкали, точно бриллианты.

— Кто вы, мадам? — смущенно спросил я.

— Меня зовут госпожой Ламберт, — ответила она. — Я мать умирающей девушки.

Странное дело: этот ответ меня не удивил, я словно ждал его.

Мадам Ламберт села против меня, и я снял абажур, чтобы лучше ее видеть. Ей было лет не больше сорока, и она была замечательно красива; не столько по правильности своих черт лица, сколько по благородному, интеллигентному выражению.

Однако, несмотря на восторженное удивление, я вспомнил брошенную ею дочь и грубо спросил:

— Что вам от меня нужно?

— Моя дочь умирает…

— Правда. Ну, а вам-то что до этого?

Она сдержанно и гордо улыбнулась.

— Я ее спасу, — сказала она.

— Вы!

— Я…

И она посмотрела высокомерно в мои глаза.

Я позабыл всякую жалость после этого и резко отвечал:

— Без громких фраз. Ни вы, ни даже я не в силах возвратить жизнь вашей дочери. Я испытал все возможное. Зачем вы, собственно, ко мне пришли? Чтоб попрекать меня, как врача?..

— Вы не заслуживаете этого, ибо вы не знаете, отчего она умирает.

— А вы, быть может, знаете?

— Да… она умирает оттого, что около нее не было матери.

Я зло захохотал.

— Вы говорите это, вы!.. Так, значит, вы ее убийца, вы ее бросили бессовестно, бесчеловечно!

Она всплеснула руками:

— Не я ее оставила, меня выгнали… со мной обращались, как со служанкой, как с врагом семейства. Я ушла от муки страшнее смерти.

— Вы должны были ваять с собою дочь!

— Я не могла.

— Должны были требовать судом, похитить, наконец!

Она приблизила к моим глазам бумагу, и я прочитал, остолбенев: