Закат в крови (Роман) - Степанов Георгий Владимирович. Страница 29

Однажды в Стрельне, загородном ресторане, появился хор испанских цыган, а в нем — гибкая в талии и бойкая в пляске цыганка Зара. Она пела и плясала не лучше других цыганок, но Шемякину сквозь винные пары казалась ярче всякой Кармен… Он начал одаривать Зару дорогими вещами, уверял, что сам Александр Блок воспел ее…

Как-то после очередного кутежа, сумбурных изъяснений в любви, восторженных поцелуев, бешеной скачки на тройке он загорелся желанием запечатлеть Зару хотя бы эскизно, когда она под звуки мандолин, гитар и бубнов, украшенных разноцветными лентами, с кастаньетами в смуглых руках вихрем кружится на высоких подмостках среди цыган в красных, голубых, зеленых, желтых рубахах.

К несчастью, в мастерской в ту минуту не оказалось свободного холста, и художник, чтобы не упустить вдохновения, схватил краски, кисти, палитру и в горячечном состоянии начал писать Зару прямо на картине «Гибель «Варяга».

Работа, начавшаяся на рассвете, продолжалась весь день и окончилась, лишь когда за окнами в небе угасла пылающая лента заката.

Поздними сумерками Ивлев совсем случайно заглянул в мастерскую приятеля и ахнул, увидев на месте «Варяга» пляшущую Зару.

— Что наделал, изверг?! — Он с кулаками бросился на друга…

Но Шемякин, нисколько не смутившись, свободной от палитры сильной своей рукой усадил Ивлева на табурет и стал уверять:

— Зара во сто крат значительней «Варяга»!.. Все то, что возникает в человеческой жизни из груди женщины, имеет всего больше смысла! От груди ее — все начала!..

— Нет! — кричал Ивлев. — Только кретины с сознанием, отуманенным алкоголем, могут учинять подобные безрассудства! Ты уничтожил жизнь произведения, которая не кончилась бы в пределах нашего века!

— Моя Зара, моя испанка, так же бессмертна, как рафаэлевская Мадонна! Она подобна симфонии Моцарта!

— Подлинный художник должен быть прежде всего мыслителем, а ты перечеркнул рассудок.

— Нет, я должен прежде всего чувствовать прекрасное и воспеть его!

— Художники, не способные быть историками, поэтами, философами, никогда не создавали ничего сколько-нибудь долговечного.

— А что будет долговечнее Зары?! Она излучает в дьявольском танце свет немеркнущей красы!

— Послушай, Иван, ты не только безрассуден, но и тщеславен, а тщеславие умерщвляет в художнике чувство взыскательности.

— Но, увековечив Зару, я достиг вершины, с которой многое открывается внутреннему взору…

— Твои страсти гибельны. Они топят тебя, как корабль с пробитым днищем.

— Нет, это ты теперь послушай, как воспел мою Зару Блок! Слушай… — Шемякин выпрямился и, устремив лихорадочно блестевшие, воспалившиеся от бессонной ночи глаза на свою цыганку, написанную очень хаотически, принялся осипшим голосом самозабвенно читать строки, не имевшие к Заре никакого отношения:

…Война надолго разлучила Ивлева с Шемякиным. Были они на разных фронтах. В шестнадцатом году, после тяжелого ранения в правое плечо, Шемякин демобилизовался, поселился в родном Екатеринодаре, в доме овдовевшей матери.

Вспоминая теперь странности друга, его запои и кутежи, Ивлев подумал: «А вдруг этот сумасбродный и чертовски работоспособный Иван, несмотря ни на что, в самом деле накатал нечто необычное?.. Гении иной раз мало чем разнятся от умопомраченных. А настоящий художник даже и в камере смертника остается прежде всего художником…»

Не раз приходилось прежде спорить с Шемякиным об искусстве, о новых течениях, об импрессионистах… И сейчас, пройдя в кабинет друга, где Шемякин, видимо пользуясь солнечным днем, работал над новым этюдом, глянув на полотно, натянутое на подрамник, Ивлев заметил:

— Ты, Ваня, сидишь в богоспасаемом Екатеринодаре, в старом купеческом доме, за привычным мольбертом и по старому, дедовскому обычаю безбожно идеализируешь русского солдата. — Он недоброжелательно покосился на коренастую, широкоплечую фигуру фронтовика в серой потрепанной шинели, в шапке, на которой алела красная лента.

— Милый мой, не принимай меня за наивного затворника. — Шемякин обнял гостя левой рукой, поправив черную повязку, на которой бессильно, как плеть, лежала правая, перебитая в плече. — Война настолько потрясла меня — полных два года отсидел в окопах Западного фронта, — что, вернувшись домой, больше года не мог взяться за кисть. И не потому, что лишился возможности работать правой рукой, с этим недостатком скоро справился, научившись писать левой. Нет, меня потрясла бессмысленность мировой бойни. Все усилия мастеров культуры, великих писателей-гуманистов, художников, философов стали казаться тщетными потугами в общем варварском движении человечества. Я решил навсегда забросить краски, карандаши. Но год назад познакомился с настоящим человеком, старым революционером Леонидом Ивановичем Первоцветом и благодаря ему поверил в великое будущее России, обновленной революцией. Душа моя воспрянула. Я снова стал живописцем.

— Но России-то нет. И Октябрьский переворот нужно… проклинать!

— Постой, Ивлев, — остановил его Шемякин. — В свое время ты хотел коренного революционного переворота в России и вдруг, когда он свершился, почему-то предаешь его анафеме.

— Этот переворот — гибель культуры, искусства и даже тех, кто сколько-нибудь ценил наши творения, музыку, любил отечество, русскую природу.

— Ты не монархист, не контрреволюционер, не капиталист и вдруг примкнул к Корнилову, которого даже Керенский именовал махровым контрреволюционным генералом. Не понимаю, на кой черт тебе это!.. Ты русский живописец, художник прогрессивного толка, гуманист, и ты, право, ничего не потеряешь, если установится советская власть.

— Я не вижу той силы, которая могла бы сделать советскую власть реальной, способной воссоздать порядок, положить конец анархизму, беззаконию, дикому разгулу. По городам, станицам, селам шастают разбойные шайки. Не пройдет и года, и народ одичает, бросит сеять, пахать. От наших картин, библиотек, музеев не останется и следа. Интеллигенция будет истреблена…

— Подожди, пожалуйста, — перебил Шемякин. — А разве горстка офицеров и юнкеров, сплотившаяся вокруг Корнилова, справится с разбушевавшейся массой?

— Развалился фронт, распалась армия, — продолжал Ивлев, не слушая. — Миллионы солдат с пушками, пулеметами, бронепоездами предаются разгулу бесшабашной вольницы. Все летит в тартарары…

— Ты забываешь о большевиках, — заметил Шемякин.

— Большевики, точно соломинки в огненном водовороте, горят. Им не обуздать стихии.

— Э, да ты не только политический слепец, но и отчаянный пессимист! — воскликнул Шемякин.

— Я проехал всю Россию, от Могилева до Новочеркасска. Солдатня никому не подчиняется, а большевистские комиссары лишь в том случае остаются комиссарами, если во всем потакают бандитствующим элементам…

— Эх, дружище, — вздохнул Шемякин, — ты слишком недооцениваешь энергии большевиков. Это вовсе не какие-то соломинки или горстка политических фанатиков, а большая сильная партия, четко видящая свою цель. Она — единственная сила, которая в состоянии осуществить все то, о чем мечтаешь ты: и государственность, и высокий порядок в стране, и, прежде всего, дисциплину в солдатских массах.

— Нет, большевики — не сила, а фикция, — стоял на своем Ивлев. — А значит, кто бы я ни был — гуманист ли, патриот ли, но, ежели мне дорога Россия, я должен примкнуть к тем, кто имеет силу спасти ее!