Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 28

Взяв у Ромки пачку листовок, Ольга ушла, чтоб передать их дальше. Немного погодя двинулся и Ромка.

А через два часа он снова стоял перед Максимом — бледный, с крепко сжатыми зубами и застывшим взглядом.

Надя уже была дома. Растерянно посмотрев на нее, Ромка молчал.

— Говори, — тихо приказал Максим.

Опустив глаза, Ромка выдавил из себя:

— В Первомайском саду повешены двое. На главной аллее. С площади видно… Я подошел. На куске фанеры написано: «Партизаны».

Максим и Надежда быстро переглянулись. Надино лицо пошло желтыми пятнами. Она медленно опустилась на табуретку и с силой сплела пальцы похолодевших рук.

— Ни фамилий, ни…

— Ничего, — едва шевельнул губами Ромка.

Потом поднял голову и, напряженно глядя Максиму в глаза, сказал:

— Сегодня ночью я напишу там другое: «Жертвы фашистских палачей…» Или так: «Отомстим за героев».

Максим ответил не сразу.

— Ну что ж… Действуй. Но гляди — обдуманно и осторожно.

Ромка махнул рукой и, скривив губы, пренебрежительно обронил:

— Что со мной станется?..

— Не фордыбачь, — сердито перебил его Максим. — Зря подставляет голову только дурак. Понятно?.. Сделаешь это на рассвете. С вечера патрули особенно лютуют.

— Понятно, — послушно ответил Ромка и посмотрел на Максима таким мальчишески преданным взглядом, что у того потеплели глаза.

Ромка сделал то, что задумал. Но прибитую фанеру с наспех выведенными краской словами «Жертвы фашистских палачей» заметили не только киевляне…

В первом часу Ромка, запыхавшись, прибежал к Максиму и, хватая ртом воздух, рассказал, что немцы сняли новую надпись и у виселицы стоят теперь двое часовых.

— Если они останутся на ночь… — Дальше Ромка заговорил шепотом, горячо, нетерпеливо, весь — жажда деятельности и мести. — Я с моими хлопцами… Это надо, надо сделать.

Максим молчал, хотя с первых же слов Ромки проникся тою же мыслью: это надо сделать.

— Спросим Матвея Кирилловича, — сказал он. — И тогда… Я тоже пойду с вами.

Ромка блеснул глазами и двумя низками белых зубов.

Но перед Середой он стоял, как школьник перед строгим учителем, мял в руках свою и без того мятую кепку и молча ждал.

Говорил Максим.

Середа сидел у стола, подперев голову рукой. Ромка не мог разглядеть, что таилось под седоватыми насупленными бровями.

— Ну что ж, — сказал он жестко, и крепко сжатый кулак опустился на стол. — Пускай знают.

В скупых словах прозвучал приговор.

Он много чего еще умеет, Ромка Белозубый. Умеет неслышной тенью красться от дерева к дереву и замирать не дыша. Умеет ползти по земле так, что и листок не шелохнется.

Максим двигался следом за Ромкой и с завистью думал: «Ловкий, как чертенок».

Земля была теплой. Она пахла привядшей травой и сладковатой прелью желтых листьев.

Иногда они отдыхали, выжидая, и тогда приятно было, лежа на траве, положить голову на локоть, и вдыхать запах теплой земли, и смотреть, как темные кроны деревьев подпирают звездное небо.

Тишина и мрак давно окутали город. Но кажется, что и он не спит, сторожко прислушивается к каждому звуку, как прислушиваются Максим и Ромка.

Справа от широкой аллеи еще две тени крались между деревьев. Фосфорические стрелки на часах, казалось, застыли на месте, но неотвратимая минута приближалась.

И она пришла.

Черные тени прыжком очутились за спинами часовых. Тяжелые удары по голове оглушили их, сбили с ног.

Все дальнейшее произошло с той же молниеносной быстротой. И без единого слова.

Двое стояли внизу. Двое взобрались на перекладину виселицы. Трупы неизвестных партизан были спущены вниз, а в тех же петлях повешены стражи смерти в зеленоватых шинелях.

И тени, согнувшись, теперь уже с тяжелой ношей, скрылись в темноте.

Трупы похоронили в неглубокой яме, вырытой ножами на склоне горы. Никаких бумаг, никаких документов при них не нашли. Киевская земля приняла еще двух своих сыновей.

— Надо запутать следы, — глухо сказал Максим.

И они разошлись. Двое в одну сторону, двое в другую.

Было уже позднее утро, когда Максим и Ромка через Печерск, по Собачьей тропе, вышли на Бессарабку.

— Можно к тебе? — сказал Ромка.

— Идем. — Максим взглянул на него. Видно, Ромке очень не хотелось остаться одному. Кто у него дома? Бабушка?..

Надя ни о чем не спросила. Поняла все.

— Ложитесь спать, — сказала она, скользнув взглядом по их серым, усталым лицам.

Ромка присел к столу и процедил сквозь зубы:

— Я не засну.

— Заснешь, — сердито проговорил Максим и, достав из шкафа бутылку, налил Ромке и себе по полстакана.

Минут через десять Ромка спал на лавке; во сне лицо его снова стало мальчишески добрым и мягким.

А Максим не мог уснуть. Он лежал и смотрел на Ромку, на веселого парнишку Ромку, который умеет все. Что делал бы ты, Ромка, если б не война? Работал бы, учился, танцевал бы в клубе и развлекал друзей своими затеями. И в том же Первомайском саду поцеловал бы тайком, должно быть впервые, такую же веселую девушку. И через всю жизнь шел бы ты с доброй улыбкой, с добрым сердцем. Но сегодня, Ромка, ты должен зажать свое сердце в кулак.

Быть может, только немногие успели в тот день увидеть повешенных немцев. Но слух о том, что произошло в Первомайском саду, с удивительной быстротой распространился по городу.

В эти невыносимо тяжкие дни даже небольшое само по себе событие вырастало в исполненный глубокого смысла символ.

Расстояние и густой кустарник, в котором пряталась Женя, не позволили ей как следует разглядеть человека, который некоторое время стоял неподвижно, словно кого-то поджидая, а потом медленно прошел верхней дорожкой и скрылся.

Кто это? Кто это там стоял и смотрел? Нет, видно, не осенние пейзажи привлекали его.

Откуда ей было знать, что это Ярош, гонимый беспокойством, тревогой и болью, случайно забрел сюда, на днепровскую кручу? Откуда было Жене знать, что он был так близко в эту минуту безысходности и отчаяния.

Однажды, выйдя в свой очередной бесплодный поход, Ярош вспомнил про славного парня линотиписта Мишку Батуру, товарища по работе в типографии. Какое счастье было бы встретить его! На мысль о Мишке Яроша натолкнули те тяжелые раздумья, которые, всплыв как-то ночью, уже не покидали его больше. Да, он не может скрывать от себя суровую правду: никуда ему с больной ногой не дойти. А раз все повернулось по-другому, он должен действовать, искать людей, искать под голье. Задорожный погиб… Может, каким-нибудь чудом здесь, в городе, Мишка?

И он пошел разыскивать его.

Батура жил на Владимирской, где-то возле телеграфа. Ярош несколько раз был у него, но точного адреса не помнил. В этом ли, в том ли доме? Возле первых дверей Ярош увидел на стене торопливую надпись, сделанную синим карандашом: «Микола! Иди на Мало-Васильковскую, я у Марийки, не смогла выехать. Даша». Чья-то внезапная разлука, чьи-то напрасные поиски и ожидания крылись за этими неровными буквами, которые Микола, может быть, никогда и не увидит.

Ярош заглянул в дверь, незнакомая темная лестница повеяла на него холодом. Нет, не этот, — должно быть, следующий дом.

Ему открыла сестра Мишки — Валя. Едва он переступил порог, Валя, а вслед за ней и мать, старуха Батура, бросились к нему, и тут началось: слезы, восклицания, вопросы. Не были ли они вместе на фронте? А может, он хоть случайно видел, встречал Мишку? Что означают слова: ожесточенные бои на Одесском направлении? Именно оттуда, из-под Одессы, как думает Валя, пришло последнее письмо от Мишки.

Один вопрос за другим — нетерпеливый, тревожный — срывался с их уст, а он стоял растерянный и молчаливый. Тогда Валя, сурово посмотрев на него, сдавленным голосом сказала:

— Только правду говорите, правду.

Мать, почуяв в этих словах что-то зловещее, охнула, прижала руки к груди: «Нет, нет, не надо такой правды!»