Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 26

— Солнце взошло, — улыбнулся арсеналец, впивая взглядом животворные лучи.

Прозвучала громкая команда. Офицер сам перевел ее, мешая русские и немецкие слова. Первой группе осужденных было приказано построиться шеренгой вдоль самого края.

Арсеналец почувствовал, как под его рукой мальчик откачнулся назад.

Еще две минуты жизни, еще три, еще пять минут, если выйти не первым, а вторым, пятым, последним.

— Идем, сынок, — сказал старик, — не надо тебе на это смотреть.

Мальчик с перебитой рукой двинулся за остальными. Повернув к арсенальцу побелевшее лицо, он прошептал:

— «Интернационал»… Надо запеть «Интернационал».

Старик хриплым голосом затянул:

Еще несколько голосов успели подхватить!

— Файер! — крикнул офицер, и десятки автоматов ударили слитным громом.

Через несколько часов на улицах появилось только что отпечатанное объявление:

«Случаи поджога и саботажа, распространяющиеся в городе Киеве, вынуждают меня принять решительные меры.

Посему сегодня 400 жителей города расстреляно. За каждый случай саботажа будет расстреливаться значительно большее количество жителей города.

Я буду любой ценой и всеми способами поддерживать порядок и спокойствие в городе Киеве.

Эбергард,

генерал-майор и комендант города».

Тетка Настя каждый день приносила новости. Ярош внимательно слушал и лишь подзадоривал нейтральным «так, так…». Тетка Настя не терпела ни противоречия, ни сомнений.

— Самого Гитлера поджидают, о-о! Хочет на Киев глянуть, чтоб ему повылазило… Говорят, под одеждой железо, чтоб никакая пуля не взяла. Я б в глаза ему стрельнула, а что?

— …Не слышал разве? Да весь Киев о том знает. Заберут всех детей, да и перекрестят по-немецкому. И в церквах служба будет немецкая. Уже я видела одного патлатого — болбочет по-ихнему, а на кресте гитлерова морда. Сама видела!

— …А еще будет так: поделят Киев. Одна улица одному генералу, другая — другому. И дома, и люди — все ихнее. Что, не веришь? Вон на Печерске уже две улицы со всех концов загорожены. Генеральские!

— Так, так, — кивал головой Ярош. Все перепуталось в нынешнем Киеве. Но действительность была фантастичнее любой выдумки.

Сегодня Ярош слушал тетку Настю с острым любопытством. Какие удивительные истории создает народное воображение!

— Так вот, в Харькове это было, — рассказывала тетка. — Есть там высоченный памятник Ленину. Каменный. Подошел немец, задрал голову, вылупил зенки. А Ленин глядит куда-то, аж туда, где наши. Разозлился немец и как бабахнет из автомата. Говорят, сто пуль выпустил: Ленинова каменная рука отломилась и бандюгу по голове. Упал и сдох. А Ленин и не глянул вниз. Смотрит вон туда. Вот как было.

Ярош знал, что в Харькове памятника Ленину нет, но не сказал этого. Все же на лице его что-то промелькнуло. Тетка Настя заметила и рассердилась:

— Может, скажешь, не было этого? Люди знают. По всей Украине уже знают. Хочешь, свидетеля приведу?.. Кабы это там, на фронте, наши знали, во всех газетах расписали бы.

«Во всех газетах…» Нестерпимой болью отозвались эти слова. Написать! Хлестнуть бы горячим словом, как кипятком, фашистам в глаза.

— Ну, чего застыл? Заживет нога, еще повоюешь. От Киева еще тыщу верст их гнать надо. И тебе работы хватит.

— Ох, тетка Настя, — Ярош расчувствовался и поцеловал старуху, — вам бы войском командовать.

— А что! Кабы я школу окончила, так и покомандовала б. А покудова сварю картошечки.

Три дня Ярош пролежал у тетки Насти. Потом лютая тоска снова погнала его из дому.

«Неужто я не найду никого из близких людей?»

В памяти вставали лица друзей, знакомых. Где они сейчас? Кто из них уже сложил голову? Кто уехал в тыл? И вдруг он подумал: «Может быть, Костецкая осталась здесь?»

Подгоняемый этой мыслью, он, забыв про боль в ноге, поспешил на Васильковскую.

Крутые кирпичные ступени вели вниз. На Яроша пахнуло цвелью и сыростью. Невольно вспомнил веселые солнечные комнаты на третьем этаже этого же дома, где раньше жили Клавдия Даниловна и тот, о ком он с горестным чувством думал все эти годы.

Ярош осторожно постучал в дверь полуподвальной квартиры и услышал знакомый голос:

— Кто там?

— Откройте, это я… Ярош.

Звякнул замок. С худого, желтовато-бледного лица Клавдии Даниловны на Яроша глянули глаза, в которых стояла тысяча вопросов. Она вмиг охватила взглядом всю его чуть сутулую фигуру, палку в руках, гражданское платье и грубые солдатские сапоги.

— Саша! — растерянно промолвила она. — Заходите…

Из маленьких темных сеней Ярош вошел в комнату и увидел молодую красивую женщину, сидевшую у стола.

Она посмотрела на него грустными, удивленными глазами, слегка кивнула головой в ответ на его приветствие.

— Садитесь, Саша, — сказала Клавдия Даниловна.

— …И знаете, Клавдия Даниловна, — услышал он низкий грудной голос молодой женщины, которая, видимо, продолжала прерванный разговор, — мама как раскричится: «Не смей, не смей ничего просить у них… Лучше я тут в подвале умру, чем… — Женщина смущенно улыбнулась. — Вот какая у меня мама. Я и сама, конечно, решила, что никуда ходить не стану и ничего не буду просить. Свободных квартир сейчас достаточно, но из немецких рук ничего не возьму. Однако же мама… Старая, больная, а в нашей комнате… Вы знаете, что такое подвал. Да она меня чуть не побила: «Не смей, не смей!..» Дайте ей оружие, на улицу выйдет.

Молодая женщина повернула голову и внимательно посмотрела на Яроша.

— Это друг нашей семьи, — сказала Клавдия Даниловна. — А это, Саша, моя коллега, учительница.

Молодая женщина попрощалась и ушла. Клавдия Даниловна заперла за нею дверь, вернулась в комнату и заговорила торопливо, сбивчиво, словно выталкивая из горла каждое слово:

— Мне тут одна нашептывала: «Пойдемте в управу, вам вернут квартиру… Ведь ваш муж репрессирован». Я ей сказала несколько слов! Ох, Саша, если б вы знали… Это какая-то глупая обывательница. Но ведь я вижу, что кое-кто и из наших косо поглядывает на меня: «А ну, мол, что она теперь, при немцах, станет делать? Ведь муж у нее враг народа?»

Ярош взглянул на Клавдию Даниловну и почувствовал, что не в силах выдохнуть воздух, камнем застывший в груди. Ее лицо было искажено судорогой боли.

— Боже мой! За что, за что? — Ее губы чуть слышно шептали, а Ярошу казалось, что он слышит вопль. — Мой Дмитрий вместе с Кировым, вместе с Фрунзе воевал… Под Перекопом был ранен… Саша, Саша, как это могло случиться?

Ее тонкие руки бессильно упали на колени. Ярош увидел в глазах Клавдии Даниловны такое отчаяние…

Он кусал губы. И молчал.

«Чурбан, ну скажи, скажи что-нибудь!» — приказывал он себе. «Ну скажи!» Но что он мог сказать? Чем мог утешить? А пустые слова ей не нужны, только слабодушные хватаются за них.

Четыре года тому назад, когда арестовали командира танковой бригады Дмитрия Костецкого, Ярош прибежал к Клавдии Даниловне и успокаивал и утешал, потому что верил, как и сейчас верит, что произошла трагическая ошибка. Он допускал, и сейчас допускает, что, может быть, случилось худшее — Костецкий стал жертвой поклепа, провокации. Но дело выяснится, там проверят, расследуют, и он вернется. И все будет хорошо.

Клавдия Даниловна верила этому, верила искренности Яроша, ведь как раз за эти самые слова он тогда пострадал и столько вытерпел.

А что он может сказать ей сейчас?

Киев захватили немцы. Фронт откатился на восток. Война приковала к себе все силы, все помыслы людей. Если даже кто-нибудь там проверяет, расследует, как она узнает об этом? У Яроша мелькнула мысль, что и для него счастливая развязка дела Костецкого очень, очень много значила бы, но он тут же отбросил эту мысль и выругал себя: «О собственной персоне беспокоишься?»