Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 76

В дверь осторожно постучали. Хозяйка заглянула в комнату и сказала, как всегда, тихо, ласково:

— А ужин уже на столе.

— Оставьте меня, — нервно бросил Гаркуша.

Он зажег лампу и сразу же погасил ее. В темноте было хоть чуточку спокойнее. Теперь мысли его побежали привычным путем, по проложенному за это время руслу. Его оставили здесь на верную гибель. Какое, к дьяволу, может быть подполье в этих жутких условиях? Другое дело — деревня, лес, партизаны. Там каждый кустик — прибежище. Там, верно, и немцы пугливы. А в городе они наглые, жестокие. Тут они — сила… О, проклятые!

У Гаркуши прямо дух занялся от ненависти. Как у него все хорошо шло, как хорошо шло! Он вспомнил свой кабинет в наркомате, машину, квартиру. Проклятые гитлеровцы! Убивать их, топтать ногами… Как жаль, что он не пошел на фронт. О, там бы он им показал!.. Не пятился бы, как другие, не отступал, косил бы своим огнем десятки, сотни оккупантов… А его оставили в Киеве. Где они, те, что бросили его здесь? Далеко. То-то же!.. Он вспомнил жену и десятилетнего сына. Он редко о них вспоминал. До прихода немцев Гаркуша успел получить два или три письма из Кустаная. Жена успокаивала его, но нетрудно было понять, что там, в Кустанае, не сладко, Сейчас, подумав о них, Гаркуша только зубами скрипнул. «Не сладко? А мне-то каково здесь? Забрались в тыл и еще скулят. «Не сладко!» А обо мне хоть кто-ни-будь подумал? Вон Коржа убили, Середа в гестапо, Ольга погибла…»

Он произнес это имя и будто о камень споткнулся. Ольга… Гаркуша умел убегать от неприятных мыслей, но тут против воли припомнился ему последний — короткий и острый — разговор с Максимом.

Максим явился к нему мрачный, как грозовая ночь. Разбойничий чуб, который и вправду делал его похожим на уголовника, еще ниже навис над его глубокими темными глазами. Гаркуша сразу почуял что-то неладное.

— Матвей Кириллович просил вас завтра прийти, — сказал Максим.

— Что-нибудь случилось?

— Случилось.

Гаркуша замер в ожидании. Но Корж только смотрел исподлобья и молчал.

— Ну, говори! — Гаркуша бросился к нему. — Что- нибудь узнал? Измена?

— Измена.

У Гаркуши едва не вырвалось: «Ага, я говорил! Пригрели змею». Но он приберег этот козырь для Середы, а сейчас только спросил:

— Она?

— Не она, а он, — обжег его горячим взглядом Корж.

— Кто?

— Мазниченко.

— Мазниченко? — Внезапная судорога исказила лицо Гаркуши. Мазниченко его знал. — Как же это? — тихо вымолвил он и вдруг закричал: — Надо его немедленно схватить, уничтожить!

А еще громче кричало его нутро: «Я пропал, я пропал!»

— Уже сделано, — сказал Корж.

С минуту они напряженно смотрели друг на друга. Гаркуша благодарными глазами человека, избавленного от кошмара, а Максим недобрым и отчужденным взглядом. Он бросил:

— Его застрелила Ольга. И сама погибла.

Гаркуша замер. Ему трудно было заговорить, но и молчать нельзя было. Как расценит его молчание Корж?

— Ну что ж, молодец! Горячая голова… Вот это и сбило меня с толку. Я ведь, собственно, ничего против нее не имел… Случается… — Гаркуша старательно подбирал слова. — Случается… Возникает иной раз сомнение, и что ж тут такого, если человека захотят прощупать поглубже. Мы никому не должны верить. Никому…

Он умолк. Взгляд Максима хлестнул его открытой ненавистью.

— Никому? Мы еще поговорим об этом. И помните, Гаркуша, Ольги я вам никогда не прощу.

Максим рванул дверь и исчез.

Гаркуша остановился посреди комнаты и прислушался. Голос Максима, казалось, звучал у него в ушах. За окном шумел дождь. Полоска света под дверью исчезла — хозяйка легла спать.

Он опять зашагал из угла в угол. Нет, это ему только почудилось. Он уже не услышит голоса Максима. От этой мысли стало легче. Он уже не увидит бешеных глаз, горящих под разбойничьим чубом. Не увидит и Ольги. Ему не придется разговаривать с Середой. О, это был бы нелегкий разговор!

«И связала же меня судьба с такими людьми!» — подумал Гаркуша. Эта мысль потянула за собой другую: «Все равно я не мог бы с ними работать. Все равно мне пришлось бы что-то предпринять. Ну вот, я это сейчас и сделаю. Так даже лучше. Без лишних разговоров и без свидетелей».

Гаркуша решил: он отправится на село. Он организует партизанский отряд. Это будет здорово! Там его знают, там за ним пойдут. А здесь… Нет, он не хочет погибнуть в этих каменных дебрях. «Я не вижу здесь людей, — говорил он себе. — Здесь одни камни и камни…»

Но кто ему разрешит уйти из Киева? А ему и не нужно ничье разрешение, ведь ни единая душа не будет знать, что он самовольно бросил порученное дело. Он скажет, что его послал Середа. Никто не сможет этого проверить.

«А может быть, Середа и вправду дал бы мне такое задание? Может быть, он и сам увидел бы, что никакого подполья здесь не создашь? Другое дело — лес. Там и деревья воюют. У меня будет боевой отряд. Ко мне ни один сомнительный тип не пролезет. Чуть только что-нибудь не так — пулю в лоб! Беспощадная бдительность — на каждом шагу, всюду и везде. Иначе нельзя. Это борьба».

Шаги Гаркуши становились все тверже, решительнее. Он уходит. Документы у него в порядке. Главное — добраться до Василькова. А там хуторами, хуторами — и дома.

Через день Гаркуша исчез.

А через три дня он уже добрел до глухих, не замеченных немцами хуторков, неподалеку от своего села. Знакомая молодица (когда-то на вечерках вместе гуляли) накормила его, выложила все местные новости и лишь под конец сказала:

— А в Баглиевских лесах партизаны…

— Что? Что?

— Партизаны. Говорят, командиром у них Тарас Бульба.

Лицо Гаркуши посерело.

— Тарас Бульба? — Голос его упал до еле слышного шепота: — Сердюченко?..

Молодица удивилась:

— Что, и в Киеве про него знают? На той неделе немецкий поезд под откос пустили. Что там было!..

Гаркуша промолчал.

Он знал, что Панасу Тихоновичу Сердюченко давно вернули партийный билет, и не любил вспоминать о киевской встрече. Не обрадовала его весть о том, что старый партизан командует отрядом в Баглиевских лесах и что он принял то же имя, что и в годы гражданской войны, — Тарас Бульба.

«Свет на нем клином сошелся, что ли? — сказал себе Гаркуша. — Не пойду кланяться… Развел тут партизанщину. Я найду другие пути».

Гаркуша прикинул, что Баглиевские леса не так уж близко — добрых полсотни километров, и у него отлегло от сердца.

Немало страниц книги человеческих судеб в пору войны остались непрочитанными, нераскрытыми. Одни — на многие годы, другие — навсегда.

Не только Ольга и Максим, но и те, что остались в живых, никогда, вероятно, не узнают, как Гаркуша без малого два года просидел тишком на хуторе у гостеприимной молодухи; как, уже заслышав гул советских пушек из-за Днепра, он да еще несколько таких же наскоро сколотили подпольную группу, привлекли в нее с полсотни горячих юношей и девушек, готовых на подвиг и на смерть; никто не узнает, как Гаркуша закопал (чтоб через месяц выкопать) пачку задним числом написанных листовок, протоколов и приказов, навеки останется неизвестным, как умирали юноши, раздобывая оружие для Гаркуши; зато все будут знать, как из соседнего леса вышла партизанская группа Гаркуши, с трофейными автоматами, с красными лентами на шапках, навстречу почерневшим в боях танкистам, а они, выскочив из машин, обнимали лесных героев и, взволнованные до слез, кричали «ура».

Трудно сказать, почему Иванчук солгал Зубарю, что Середу схватили. Может быть, самолюбие не позволило ему признаться в своей неудаче. А может, попросту схитрил, надеясь что-нибудь еще выведать у Зубаря, — не сейчас, так позже.

Когда Максим оттолкнул его и застрелил второго полицая, перепуганный Иванчук упал на землю и закрыл голову руками. Что его спасло от пули Максима? Должно быть, то, что Иванчук был в гражданской одежде, и Максим принял его за прохожего, случайно ввязавшегося в это дело.