Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 87
— Дай лапу, — растроганно сказал Толя. — А мне показалось, что у тебя зуб на нашего Лавра. Насупился и молчишь… Ты знаешь, как он учился? Ночью мешки таскал, а днем — на лекциях. И это после гражданской войны, после пули в грудь. Даже стыдно перед ним.
Марат молчал. Потом спросил:
— Сколько ему лет?
— Много! Тридцать пять, кажется…
— Ого!
Им, двадцатилетиям, это казалось уже порогом старости.
В редакционных комнатах свежо пахнет только что вымытым полом. На столах, на подоконниках — ни пылинки. И стекла никогда еще так не сверкали. Вот только Плахотте почему-то не понравились вырезанные из бумаги цветы, которыми Наталка украсила окна.
— Снимите, снимите, — сказал он.
На него с удивлением глянули зеленовато-карие глаза. Из-под белой косынки они казались еще больше. Снять? А она старалась! Цветы и узоры, славные такие вышли. И чему он, всегда мрачноватый Плахоття, улыбается?
— Не надо. Это дома пристало, а здесь — редакция.
Наталка помаленьку привыкала.
Управившись с уборкой, она садилась в коридоре у столика и читала газету, вдыхая непривычный запах краски и керосина. Читала медленно, чуть шевеля губами, порой вздыхая, порой гневно сводя брови.
И вздрагивала, когда из своей комнатушки выбегал Олекса Плахоття, совал ей в руки бумаги и скороговоркой объяснял, что куда: рукописи — в типографию, пакет— в окружком партии, письма — на почту…
Небольшой и тихий город казался ей шумным и многолюдным. Сколько лиц — и все разные, и все незнакомые. С невероятным гамом выбегают на улицу ватаги школьников — смех, крик, свист. Солидно, с сумками в руках, проходят женщины — молоденькие, пожилые. Наталка с жадным любопытством смотрела на них. Какие они веселые, оживленные, уверенные. Что значит — горожанки! Как и в первый день, она испуганно оглядывалась на автомобили, изредка пробегавшие по центральной улице. Другое дело — извозчики. Живые лошади стучали по мостовой коваными копытами. Заморенные, правда.
Удивляли этажи. Как это там люди живут, в этих двухэтажных и даже трехэтажных домах? Только подумать — к себе в хату по лестнице взбираться! Как на сеновал!
А тротуары! Эти выбитые кирпичные или щербатые деревянные настилы тридцатого года… Часто рядом извивалась утоптанная тропка, и Наталка охотно сворачивала на нее. Как приятно было ходить по земле!
В первый день она несла пакеты, и руки у нее дрожали. Не потерять, не заблудиться… Уже возле типографии Наталку остановил отчаянный крик, разорвавший уличную тишину и бивший в уши: «О-о-о! А-а-а!..» Между тем люди шли спокойно, и тогда Наталка решилась спросить у какой-то женщины: «Что это там? Что?..» Женщина посмотрела на ее побледневшее лицо и засмеялась: «Да это же Аркаша… газеты продает».
Наталка нагнала высокого парня с рыжей копной волос; его веснушчатое лицо налилось кровью от напряжения. «Чит-айт-те нов-вости!» — басом грохнул он над головой Наталки, направляясь к людному перекрестку.
Скоро она привыкла и к Аркашиным воплям и к его манере изо дня в день выкрикивать, независимо от содержания очередного номера: «Гр-рандиоз-ные события!.. Тит-танический удар!.. Небывалые новости!»
Не заблудилась она в первый день, а потом осмелела и в ту же типографию или в окружком ходила каждый раз другой, незнакомой улицей, радуясь своим открытиям. Так однажды Наталка остановилась перед памятником Ивану Котляревскому. Обошла его, прочитала надписи и обо всем забыла. Пора было уже возвращаться, а она стояла, завороженная и взволнованная до боли в сердце: выходит, этими же улицами давно-давно ходила прославленная Наталка-Полтавка. Пела, грустила и ожидала своего Петра…
Вернувшись в редакцию, Наталка тихонько отворяла дверь в комнату Плахоття и говорила:
— Все сделала.
Плахоття, не поднимая головы, бормотал:
— Хорошо. Спасибо…
Наталка снова садилась у столика и бралась за газету. Читала все подряд — от передовой статьи до объявлений. Самым удивительным было для нее видеть в газете имена знакомых ей теперь людей. Вот в этой комнате сидит Толя. А в газете стихотворение, и под ним печатными буквами выведено: «Анатолий Дробот». Он — автор! Слышанное когда-то в школе, это слово — за ним стояло нечто далекое и туманное — здесь, в редакции, поразило ее. Автор ходил в стоптанных башмаках, грыз яблоки, а иногда и собственные ногти. Автором был и Игорь Ружевич, молодой, а уже в очках, видать, сильно ученый. Он тихий, вежливый и почему-то смущается, когда говорит с Наталкой. Из-за этого и она краснеет: какой странный хлопец! А Марат Стальной — тот совсем другое дело. Громкоголосый, чубатый, быстроглазый. Ничего особенного в нем нет, между тем острый взгляд этих глаз и голос, слышный даже сквозь закрытые двери, вызывали у Наталки непонятный страх.
А в первые дни она боялась чернобородого редактора. Уже одна мысль, что редактор старший над всеми: над авторами, над секретарем Плахоттей, над степенным Степаном Демидовичем и над острыми на язык печатниками, — вызывала в ней почтительную робость.
Там, в его кабинете, решалось все. Оттуда выходили или повеселев, или огорченные. Оттуда выбегал Плахоття и сломя голову кидался к телефону.
Проходя по коридору, Крушина всегда останавливался возле нее:
— Ну, как живется в нашей хате?
— Хорошо, — краснела Наталка.
— Читай, дочка, читай, — говорил он и шел дальше.
А у Наталки еще несколько минут буквы плясали перед глазами.
Бояться редактора Наталка перестала в тот день, когда увидела в его руках окровавленный платок. Она принесла стакан чая и растерянно остановилась посреди кабинета. Привыкла видеть Крушину за столом, заваленным бесчисленными бумагами, кучей книжек, которых нельзя было касаться: «Это и есть порядок, чтоб никто не трогал». А теперь он стоял у окна, сгибался от кашля и прижимал ко рту намокший платок. Увидев Наталку, Крушина махнул рукой: «Выйди». Но она застыла на месте. В горле у него что-то булькало, он хрипел, захлебывался. А платок становился все краснее.
Тогда Наталка схватила его за плечи, посадила в кресло, налила в блюдце чаю. Крушина выпил и утер ладонью обильный пот на лбу. Наталка бегом принесла свое полотенце. Она стояла у окна и смотрела, как он жадно, маленькими глотками, пил чай. Отдышавшись, Крушина потер кулаком висок, обернулся и отчужденно, как бы не узнавая, взглянул на Наталку. Вышитый на полотенце петух привлек его внимание, он слабо улыбнулся.
— Жаль такого рушника…
С той же вымученной улыбкой вытер лицо, шею. Поблагодарил. Потом смял мокрый платок и завернул его в газету.
— Зачем? — шепотом спросила Наталка.
— А чтоб кое-кто не увидел, — подмигнул он и погрозил пальцем. — Гляди мне, ни слова… Язык отрежу.
Наталка взяла из его рук пакетик.
— Я постираю.
— Но смотри…
Весь день Наталка ходила удрученная виденным. Вечером постирала платочек, влажными глазами глядя на черные сгустки.
А на следующий день, когда пришла жена редактора, крепкая, энергичная Варвара Демьяновна, Наталка кинулась к ней и, торопясь, рассказала ей все.
— Опять! — побелела та.
— Только вы меня не выдавайте.
— Не выдам. — Варвара Демьяновна тяжелым шагом двинулась к двери редакторского кабинета.
«Я должна, должна была ей сказать, — оправдывалась перед собой Наталка. — Кто ж его побережет, как не жена?..»
Но в редакции никто не узнает про намокший кровью платок. Даже Толя Дробот.
В обществе Дробота Наталка чувствовала себя легко, хотя Толя писал стихи, а это уже само по себе было в глазах Наталки чудом.
Повелось это с того вечера, когда испуганная Наталка выскочила из комнаты Плахотти и, увидев Дробота, крикнула:
— Ой, горюшко, кто-то там говорит, а никого нет.
Веник и тряпка выпали из ее дрожащих рук.
— Нечистая сила, — сказал Дробот и засмеялся.
Он сжал ее похолодевшие пальцы и потащил за собой в комнатушку секретаря. Там действительно никого не было, но откуда-то слышался тихий голос. Дробот подошел к ящику, стоявшему на маленьком столике, и повернул колесико. Окрепший голос объявил: «Передача окончена. Сейчас послушайте народную песню «їхав козак на війноньку»…» Тихую комнату заполнили знакомые звуки. А Дробот, поглядывая на растерянную Наталку, хохотал так, что складывался пополам.