Киевские ночи (Роман, повести, рассказы) - Журахович Семен Михайлович. Страница 88

Так вот это оно и есть — радио! А она ведь никогда не видела, не слыхала… Чего он так смеется? Ох и глупая же она!..

С тех пор в те вечера, когда Дробот дежурил или засиживался над книгами, Наталка тихонько входила и, виновато глядя на него, заговаривала:

— Простите, что помешала… Хочу что-то спросить.

— Садитесь, Наталка. Спрашивайте.

— Только вы не смейтесь, — просила она.

— Да что вы! Я и не умею. — Глаза его смеялись.

Сколько вопросов — сложных и наивных, серьезных и по-детски смешных — толпилось у нее в голове.

Видел ли он трактор и комбайн? Но так, чтоб собственными глазами. Дробот рассказывал, а она напряженно слушала и шепотом повторяла: «Пашет и боронит… Косит и сразу же обмолачивает… Значит, все правда».

— А скажите, оно и верно будет так, что электрика хлеб станет печь?

Даже после Толиных объяснений это ей кажется невероятным. Мать разводила в деже опару, месила тесто, деревянной лопатой сажала хлебы на раскаленный под. А с электричеством как же? Она смотрела на Дробота, морщинка перерезала широкий лоб. Сколько еще есть на свете непонятного.

Иногда Толя разводил руками и говорил:

— А этого я не знаю. Спросите у Игоря. Он целую гору книг проглотил. А я… — Дробот сокрушенно вздыхал: — Хоть бы самые умные прочитать.

— А разве бывают и глупые?

На лице безмерное удивление.

— Бывают.

— А кто ж их пишет?

— Должно быть, тупицы какие-нибудь, — не очень уверенно ответил Дробот и рассмеялся.

— Игорь говорил, что даст мне почитать какого-то утопленника.

Теперь уже Дробот удивлен:

— Утопленника?

— Ага! У меня записано. — Наталка вынимает из кармана бумажку. — Вот… Кампанелла. «Город солнца».

Дробот успевает крепко прикусить губу, чтоб не расхохотаться.

— Утопист… Это не совсем то же, что утопленник.

Наталка слушает. Она глотает каждое слово, как пересохшая земля животворную влагу. Сколько интересного! Перед ней открывается лишь уголочек мира, огромного, незнакомого, лишь уголочек — и то уже голова кругом идет. «Читай, учись», — говорит редактор. Она ощупью делает первый шаг. А есть счастливицы! Видит их каждый день, веселых, бойких девчат в красных косынках — рабфаковок, студенток.

Дни летят, гудят, грохочут. И, как встречный ветер, бьет в сердце тревога. Должна она найти свое место в этом огромном мире.

— А что будет, Толя, после пятилетки?

Толя рассказывает, увлекается, и перед ним самим встают картины, потрясающие суровой красотой подвига, самоотречения и ошеломляющей новизны. Буря перемен. Ураган преобразований. Плуг новой эры распашет все межи. И на полях, и в человеческих душах эти заросшие бурьяном собственнические межи. На весах истории решается «кто — кого?».

«Как она слушает! Тут не просто так, стихами надо говорить. Ветер. Не ветер — буря!.. Миллион миллионов мускулистых рук. Или так: шагом железным крошат колонны улиц мощное лоно… Ох, Наталка, если б я умел!» Дробот смотрит на нее со светлой улыбкой.

— А потом, Наталка, сядем на самолет и полетим, и все увидим: Киев, Ленинград, Магнитогорск…

— А вы уже летали?

— В прошлом году. У нас был агитационный перелет по области.

Наталка глянула на Дробота так, словно у него только что выросли крылья за плечами.

— А я не только самолета, трактора не видела. На хуторе жила.

— Как же ты там жила?

Он впервые обратился к ней с дружеским, добрым «ты». Но Наталка помрачнела, уставилась взглядом в пол.

— Жила. Разве то жизнь?

Он глядел на ее склоненную голову, повязанную белой, видно не раз стиранной косынкой, глядел на бумажную блузку — синюю в горошек — с маленькой заплаткой на рукаве, нежность горячей волной подымалась в груди.

Сердцу стало тесно. Толя обошел вокруг стола, робко обнял Наталку за плечи и поцеловал в щеку.

Наталка подняла голову, и он увидел, как потемнели от слез ее глаза.

— Не надо. Вы же мне как брат.

Она отвернулась к окну, плечи ее дрожали. А Толя растерянно топтался на месте.

— Простите, Наталка. Ей-богу, я… я не хотел вас обидеть.

— Разве я из-за этого, — глотая слезы, сказала она. — Если б вы знали, что там было!

— Где?

— На хуторе.

— А вы расскажите.

Наталка молчала. Вытерла слезы. Ее лицо стало замкнутым, суровым.

— Нет, не могу. Мне велел наш учитель: «Забудь все. Начинай жить заново». Так и сказал. А как начинать, когда тебе уже двадцать…

В конце дня Крушина позвал их к себе.

— Ну, фабзавуч, давайте потолкуем о житье-бытье… И Таловыря здесь? Отлично.

На него с любопытством смотрели четыре пары глаз; лицо его посветлело.

О чем только не шла речь на этих «фабзавучных» беседах! Бурное время ставило сотни вопросов. А были еще и будничные заботы своего газетного ремесла.

— Что у нас сегодня на очереди? — спросил Крушина. — Но погодите. Сперва прочитаю вам кое-что.

Он пошарил в потертом портфеле. Вытащил оттуда какие-то бумаги, покашлял.

— Это мне в окружкоме партии дали. Слушайте!.. «Уведомляю партийный штаб, что в коммунистические ряды пролез бывший поп-расстрига. Теперь он правит другие молебны и раздувает другое кадило. Я пишу про редактора нашей газеты Лавра Крушину. Скрывается под этим именем поп покровской церкви Лохвицкого района отец Лаврентий, фамилия Вознесенский. Обратите внимание, что поповские лохмы свои он снял, а бороду только подстриг…»

Крушина захохотал, откинувшись на спинку кресла. Весело смеялись ребята.

— Вот так чешет, а? — заливался смехом Крушина. — Только подстриг… Пожалел бородку отец Лаврентий!

Наконец он утих, отдышался и вытер выступившие на глазах слезы.

— Думаете, только на редактора пишут? Ого! Слушайте дальше. Вот еще одно письмецо. Тоже анонимка, разумеется. «Обращаю внимание большевистской власти, что в окружной газете выступает под чужим именем бывший петлюровский полковник, которого я собственными глазами видел в Виннице при штабе головного атамана Симона Петлюры. Только тогда его звали Макар Сытник, а теперь Марат Стальной…»

— Полковник! — воскликнул Дробот.

Марат сидел красный и гордый.

— Видите! — показал письмо Крушина. — Почерк — дай боже… Может, петлюровский полковник и пишет. Вот только ему невдомек, что, когда он терся возле штаба головного атамана, наш Маратик в коротких штанцах бегал.

Веселая минута кончилась. На желтое лицо Крушины упала тень.

— И так действует враг, — сказал он. — Не только выстрелами из обрезов… Бросить пятно на газетчика- партийца, вызвать против него подозрение — вот чего они хотят. Гадина ползает под ногами и брызжет ядовитой слюной.

Марат восторженно смотрел на Крушину. «Так действует враг!» И то, что тайный враг поставил его, Марата, рядом с редактором, наполняло сердце волнующей гордостью. Он бросил жаркий взгляд на Толю, на Игоря. Видите!

Черты худого лица Таловыри еще больше заострились.

— Найти бы этих подлецов!

— Найдешь, как же…

— Но подумайте и вот о чем, — продолжал Крушина. — Хорошо нам, газетчикам. Можем высмеять этих писак в фельетоне. Можем обратиться куда следует, чтоб разыскали клеветников — и под суд. Так?.. Теперь прослушайте еще и такое письмо. Пишет учительница Ульяна Матвеевна Сидоряк из Яновщины. «Теперь, через два месяца после того, как газета назвала меня кулацким агентом, я пишу Вам, товарищ редактор, это письмо. Две комиссии — райисполкома и наробраза — проверяли корреспонденцию Бондаренко и пришли к выводу, что обвинение совершенно безосновательно. Обо всем этом Вы, вероятно, знаете, потому что материалы пересланы в редакцию. Я только хочу спросить Вас, товарищ Крушина, как это могло случиться, что меня, дочь бедняка, единственную в нашем районе учительницу, окончившую советский институт, назвали кулацким агентом? Люди, проверявшие заметку, пришли к выводу, что уполномоченный райисполкома Бондаренко просто не понял моего вопроса на сельском собрании. Я ведь хотела ему помочь, а он, не разобрав, в чем дело, раскричался, оскорбил меня, потом написал в газету. А Вы напечатали, не дав себе труда разузнать, кто же она, эта учительница из Яновщины, и какую работу проводит на селе. Не стану Вам писать, никому это не интересно, сколько ночей я не спала, сколько — что поделаешь, баба есть баба — пролила слез… Больнее всего было то, что напечатала это газета, с которой я и в дождь и в мороз ходила на далекие околицы, чтоб прочитать людям о грядущем социализме и о правде на земле. Хорошо, теперь все уладилось. Но я хочу Вас спросить, как же это так: кулацким агентом меня назвали громко, на всю округу, а о том, что это неправда, сказали тишком, даже в нашем селе не все знают…»